— Время идет, Бенас. Может, ты там был уже после того?

— Может, и так. Но после того я жутко всего боялся… И все-таки у Марийонаса я, наверно, побывал. Помню: размокший снег, куча досок, пачка сигарет, вмурованная в стену погреба… Пешком с Марийонасом мы шли домой — по тропинкам, проселкам, мимо санатория чахоточных, мимо бывших поместьев и мельниц, потом по этому мокрому снегу вдруг полетели машины, машины, машины…

— Бенас, ради бога!..

— Я знал, что ты осталась дома, с Марийонасом мы уже шли в ту сторону, а машины все летят, все летят, и все порожняком, только лицо Гильды, его везут шоферы в каждой машине, везут в тот край, что над Неманом, возле дубовой рощи. А за этими машинами едет автобус, это ее стражи. Грузовики и автобус останавливаются, стража выскакивает, и теперь уже Гильду ведут впереди, а она бледная, ветром продуваемая. Двое стражников идут рядом и сердито кричат: «Где этот доктор Бенас, чтоб его черти драли? Никак решил спрятаться?» Вся колонна приближается к каменной стене, в которой зияет брешь…

Бенаса прошиб пот. Словно застеснявшись, он провел рукой по лицу.

— Бенас, успокойся, ты мне написал, и я приехала… Не надо вспоминать… лучше не рассказывай такого.

— Что? И Марийонас тогда жутко перепугался. Может, побоялся, что вместо меня стража схватит его?

Дейма теперь глядела на берег озера. Ее губы дрожали, она едва сдерживала слезы.

— А что я вспомнил? Сад и Марийонаса? Правду говоришь, было что вспоминать, разве тогда был сад? Пустырь с можжевельником, кусок земли, заляпанный промокшим снегом. Но ты ведь сама говоришь, что мне надо еще раз попробовать встать на ноги… Придти к началу.

— Не мучайся больше, Бенас. Давай будем жить, как тебе лучше… Здесь так чудесно. Может, нет на свете места чудеснее этого.

Бенас поежился от озноба.

— Потому, что я здесь живу. Потому это место такое чудесное.

— Конечно…

— Здесь жуткий покой, Дейма. Жуткий покой. Можно сойти с ума. Навсегда…

Она с опаской посмотрела на Бенаса, потом огляделась, словно в поисках помощи.

Понемногу ему становилось легче, все как бы схлынуло.

— Из больницы, наверно, никто не звонил? — уже спокойнее спросил он.

— Из больницы нет. Звонила какая-то женщина, извинилась, что беспокоит дома. Хотела тебя поблагодарить, приехала издалека, она уже совсем здорова, искала тебя в больнице. Ты ей сильно помог.

— Ты сказала, где я и почему?

— Нет.

— И что болен… Но какой болезнью — не сказала?

— Нет…

— Дейма, пока меня нет — не принимай никаких благодарностей ни по телефону, ни устно.

— Так мне не говорить и кем я тебе прихожусь, если спросят?

— Скажи, что здесь такой больше не проживает. К черту все эти благодарности и цветы сильных и окончательно выздоровевших!

— Бенас!

— Да, да… Может быть… Врачи ведь любители помочь, — как-то равнодушно сказал он и рассмеялся. — Все врачи помогают, а что им остается делать-то? Истинные апостолы тела человека — да еще такого совершенного! А вот, милая моя Дейма, когда самому доктору капут, то никто ему не поможет — хитроумные уловки других докторов ему ведь известны. А по-мужски сказать не так легко и просто… Сейчас ты скажешь, что я начинаю хныкать.

— Нет, Бенас. Ты очень, очень устал.

— Пожалуй, Дейма. Но когда теперь я не устану, если устал даже здесь? Ты-то устала не меньше, Дейма.

Они уплыли далеко от того места, где недавно стоял автомобиль учителя, однако Бенас не спешил к голове капуцина — медленно вел лодку у самого берега.

— Рассказал бы что-нибудь, Бенас.

Он громко рассмеялся:

— Что же тебе рассказать?

— А что хочешь. Что-нибудь. Здесь ведь и видишь что-то, и слышишь.

— Сказку хочешь, Дейма?

— Ага.

— Точно?

— Будь добр, рассказывай.

— Ладно, я расскажу тебе истинное происшествие с Изидорюсом. — Он опустил весла и скрестил ноги. — Видишь крышу, что чернеет сквозь ольшаник?

— Где большая сосна?

— Ну да. Вот там и живет Изидорюс.

— Ты его знаешь?

— Пожалуй…

Жил когда-то человек, как и прочие. Было у него одиннадцать детей. Изидорюс целыми днями торчал на своей мельнице, которая стояла на реке, с ним были и дети постарше, а малыши оставались дома, забирались под кросна и засыпали на подножках. Жена Изидорюса уходила работать в поле или на огород. Пока дети были маленькие, хоть и горе с ними, но Изидорюс жил, надеясь на лучшие времена, однако его надежды таяли с каждым годом: очень уж непослушными росли у него дети. Чуть что не по нраву, зачерпнет сынок на мельнице муки из мешка да сыпанет в глаза отцу.

«Как тебе не стыдно, гаденыш ты этакий?» — пытались приструнить чужие люди, привозившие зерно на помол, но сынки Изидорюса, бывало, дружно черпанут по горсти муки и, сверкая глазами, приближаются к заступнику, а тот уже пятится да увещевает:

«Будет, будет, пошутил…»

«Сейчас узнаешь, как шутки шутить!» — хором кричали сынки Изидорюса, однако, сменив гнев на милость, высыпали обратно в мешок муку, только один из них все-таки подпускал под нос соседу белого дымка…

Бенас посмотрел на Дейму. По ее лицу блуждали отсветы старых добрых времен.