Шрифт:
— Не, портянка сопрела, — серьезно вместо Родиона ответил круглолицый парень–балагур, — Посушить, не видишь, хочет!
— Мажет он чем стрелу, что ли. — сказал казак, строгавший ветку. — Ой, вредные до чего… Царапка малая и та чисто росой сочится и сочится. Не заживет, хоть ты что.
— Дед Мелентий пошептал бы.
Родион Смыря сказал с сосредоточенной злобой, разматывая тряпку:
— Супротив его стрел не шептать — железные жеребья нарезать заместо пуль. Пусть спробует раны злее наших.
— Не трожь, Родион! — прикрикнул Цыган. — Не береди, говорю. Конское сырое мясо приложу — оно вся к яд высосет.
Он только что выкупался. В воде, окутанный облаком брызг, неистово колотя руками и ногами, он отфыркивался, горлом издавал непостижимые, вдоль по всей косе разносящиеся звуки, похожие на гусиное гоготанье, ржание целого табуна и вопли о спасении. Выскочив, кинулся валяться на песке. Потом, покрытый словно рыбьей чешуей, топал ногами, похлопывал ладонями, как ямщики в стужу. Холодный ветер обдувал его, туча налетела на солнце, и, ие выдержав. Цыган схватился за рубаху.
— Без коня человек — полчеловека, — закончил он свою мысль пз–под рубахи, которую тащил обеими руками через голову. Просунув голову, отдуваясь, успокоил: — Вмиг зарастет твоя шкура. Хоть и долго не зарастает, гнилая у тебя шкуренка, Родион…
Натягивая же штаны, сообщил:
— И чего это: раньше не сойдется очкур, натачать уже думал. А ныне засупонюсь — вроде и вовсе нет меня, хоть другого мужика в те же порты вместе со мной пихай. Ангел, видать, хранитель полегчил меня — поклажу снял с души, брюхо тоись.
Котин показал на восток:
— Дождь на низу–то. И вверху, видать, лило — взмутилась Тавда.
— Вихорь развеет, бела туча.
— Слу–у–шай! — протяжно разнеслось вдоль берега.
Вдруг зашевелились, закопошились. Раненые подбирали с песка разложенные посохнуть лоскуты.
— Федюня! — позвал голос Мелентия.
И круглолицый балагур в тот же миг встрепенулся, вскочил и, тряхнув волосами, побежал к стругу, по которому «стучали» деды. Люди уже облепляли струг. Под покрик, взрывая песок, челн съехал в воду, качнулся на волне.
Мелентпй Нырков, по колени в воде, кинул в челн топор. Вышел, потопал, зябко натянул зппун, вздыхая:
— Владычица…
Снова протяжная команда:
— По стру–угам!
Теперь у каждого струга кучка людей. Но вот один кто–то оторвался, отбился прочь, следом за ним еще несколько, потом многие; они торопливо бежали обратно, шапками зачерпывали тавдинской воды.
— Ушицы похлебать? — сердито окликнул бегущего мимо Родион Смыря, закрывая, запахивая грудь и с натугой подымаясь.
Казак, к которому он обращался, отпил глоток, но не вылил воды из шапки, сказал:
— Вишь, играет. Прах светлый, земляной, легкий! Чисто рыбки…
— А Тобол небесной мутью мутен — так мнишь?
— Черна она тут, земля. Суземь…
Неожиданно лицо Родиона, угрюмое, худое, с землистыми губами, покривилось.
— Дай–кось напоследях, — тихо сквозь зубы попросил он.
Но уж тот, все держа шапку донцем кинзу, кинулся бегом за своими.
И вдруг нетвердо, неуверенно еще, будто только просясь и отыскивая себе место, поднялся над говором, над нестройным шумом запев:
По горючим пескам, По зеленым лужкам…Новый голос поправил:
Да по сладким лужкам… Быстра речка бежит, —продолжал запевала.
И разом несколько голосов перехватили:
Эх, Дон–речка бежит!И уже понеслось над всем берегом в звучной торжествующей чистоте:
Как поднялся бы Дон — Сине небо достал. Как расплещет волну — Не видать бережков: Сине море стоит. Ветер в море кружит, Погоняет волну…Люди садились в струги: примолкла песня, но не умерла совсем, тихо, с жалобой продолжалась она на другом конце косы — далеком оттуда, где родилась:
А уехал казак…Заливисто, высоко вступил, запричитал голос Брязги: