— Да и отдельно неплохо, — мечтательно сказала актриса, левой рукой небрежно откидывая полу пиджачка. Мелькнула лиловая блузочка. Поэт подумал, что этот ее жест не так уж нечаян — и на сцене она этак левой рукой отбрасывала несуществующий пиджачок, поворачивалась профилем и тогда, правда, выглядела интересно, всем нравилась, даже себе самой.

— Вот и я говорю, что неплохо отделиться… — медленно сказала старшая из девушек, и в ее голосе действительно послышались злобные нотки. Погасшими глазами она посмотрела на поэта.

В грязном тумане взвизгнул поезд, со скамеек вскочили люди, гурьбой ринулись к рельсам.

— Спасибо вам за все, — сказал поэт, подав руку старшей из девушек, хотя и не знал, за что именно благодарит.

— Это вам большое спасибо, — прозвенел голосок юной. — Чтобы эта встреча была не последней. Ждем…

Старшая посмотрела на нее и снисходительно улыбнулась.

— Ждем… — повторила юная и, привстав на цыпочки, крепко чмокнула поэта в щеку. — Приезжайте опять вместе, — скороговоркой добавила, протягивая руку актрисе, когда та попрощалась со старшей.

— Там видно будет, — сказал поэт.

— Как получится, — добавила актриса, элегантно ставя ногу на подножку вагона.

Верно говорят, что поезда — второй этаж нашей грешной земли! В толчее трудно было разглядеть через запотевшее окно девушек на перроне, но поэту удалось на миг задержаться в коридоре вагона — обе девушки стояли перед белым зданием вокзала: юная поближе к рельсам, старшая — в отдалении. Странное дело, старшая вроде бы смеялась.

Полка поэта была внизу, актрисы — наверху, поэтому поэт предложил поменяться, он, дескать, полезет наверх; актриса поблагодарила, улыбнувшись соседке, которая уже готовила постель — тоже на нижней полке.

Поезд тронулся, медленно стихала суматоха, поэт на всякий случай еще посмотрел в ту сторону, где белел вокзал, но теперь был виден только острый его угол. Актриса подошла к другому окну, снова отбросила левой рукой полу пиджачка, глядя на желтые фонари на столбах вдоль путей.

Именно в этот миг и суждено было кончиться этому едва наступившему затишью. Из соседнего вагона с ужасным шумом ввалилась ватага парней — были среди них и постарше, и помоложе. Среди парней шествовал небольшого роста пожилой человек с лицом, изборожденным нелепыми морщинами — бывают такие морщинистые лица, которым морщины, так сказать, не к лицу, ни за что не определишь, зачем они и что означают. Человечек этот был в выцветшем костюмчике, в «водолазке» с белой полоской на шее, его комично сморщенное лицо свидетельствовало, что человек этот по крайней мере доволен жизнью, если не более того — морщины на лбу и на щеках показывали, что его мысли вряд ли хоть раз в жизни забегали вперед, вряд ли касались чего-нибудь, кроме тренировочных костюмов, спортивных команд, дотошного знания, как да куда пнуть мяч или что-то в этом роде. Мужичок остановился возле места, которое значилось в его бумажке.

— С сорок третьего по пятьдесят пятое. Чье сорок третье? Твое? — спросил он у плюгавого паренька.

— Мое.

— Ложись… Сорок восьмое?

— Мое.

— Ложись.

Он-то думал, этот мужичок, что все гладко и пойдет, все морщины на его лице говорили об этом. А у актрисы, а у поэта, а у этой девушки, которая ложилась, — нет, она уже легла рядом с полкой актрисы, — номера-то совпадают, они такие же, как у команды этого мужичка. А четыре украинки, лежащие и высунувшие с полок толстые ноги, обтянутые голубыми трикотажными штанами! Их места, оказывается, тоже совпадают с местами сосунков из команды этого мужичка!

— Ничего не знаю, наши места, мы билеты покупали неделю назад! Что это за порядок!

— Да на моем месте уже разлегся, — говорит этот плюгавый паренек; на его месте и впрямь лежит дряхлый старик.

— Ничего не знаю, это наши места, скидывай с полки и ложись. Ложись, ложись! — кричал вождек спортсменов, а его морщинистый лоб все же подсчитывал что-то, прикидывал, зря время не терял. — Нет, давайте сделаем так: сперва занимают места те, у кого свободные. Потом посмотрим.

Да чего тут смотреть — все равно целый выводок надежд спорта остался в узком проходе, глядя на четырех пышнотелых украинок, демонстративно протянувших свои толстые, обтянутые голубым ноги к поэту, который, положив руку на верхнюю полку, глядел на всю эту суматоху, да на актрису, стоящую посредине купе.

— Я это так не оставлю! Мои люди должны отдохнуть, не будем стоять до Гомеля! Где проводница? — И вождек, задевая за ноги лежащих и сидящих, выпучив глаза, понесся в другой конец вагона, где, по его расчетам, должна была находиться проводница. Какой-то значок, может даже медаль, блеснул в свете лампы.

Есть и проводница! Какой-нибудь десяток надежд спорта и то не стронется с места без провожатых, а чтоб такой вагон остался без сопровождения! Подходит она, впереди бежит морщинистолобый мужичок, подходит высокая, прямая и старая эстонка, так прекрасно постаревшая, не позволившая без толку появиться на своем лице ни единой морщинке.

— Вот мои люди. Чем они виноваты, билеты покупали неделю назад, надо же отдохнуть!..

Проводнице тоже, чего доброго, надо бы отдохнуть. Глотая окончания слов, она спросила:

— Ваши эти места?

Украинка лежала зажмурившись, однако следила за всем происходящим со своей полки. Она была до того толстая, что почти половина ее свисала, не умещалась на полке с матрацем.

— А то как же? Конечно, наши. Четыре места. Из Риги едем.

— Арбузы так и не распродали? — улыбнулась пожилая проводница.