По тротуарам добрался до телеграфа, где людей было немного, уселся на скамью, достал из кармана бумажки и не спеша отыскал номер; в кабине кричал в трубку старичок: две минуты он говорил по-литовски, можно было понять, что с дочкой, потом две минуты по-русски, наверное, с внуком, потому что добавлял всякие приятные детские словечки, а еще две — по-польски — уже неизвестно с кем.

Человек, наконец, нашел номер, долго смотрел на него, потом передал телефонистке в окошко и с тревогой принялся ждать, глядя на множество проводов, штепселей, загорающихся и гаснущих лампочек («А может, позвонить в замок и спросить, спит ли князь?»). Пока ждал, почудилось, что над озерами загудел поезд, а сквозь эти гудки он как будто услышал речь любимого человека, которого ждал тысячу лет.

СЛУШАЙ, О ЧЕМ ЛАЕТ СОБАКА

Какая была у него фамилия, в деревне мало кто знал. Особенно люди помоложе, никогда не слыхавшие его настоящего имени. Чаще всего этого человека односельчане называли Кабаном или Кабанищем, а если собирались вместе и видели, что Кабан куда-то идет, то для интересу говорили: Машинка с Кубы.

Кабан этот был невысок, с продолговатым лицом, только продолговатость эта была не вертикальная, а горизонтальная, как у наружных телевизионных антенн. Уши у него были на диво большие, да и вообще он был дюжий, силы необычайной, еще парнем однажды приподнял голыми руками угол амбара Лисицы, когда тому надо было подложить под него новый камень, поскольку старый ушел в песок. Лисица — тоже не настоящая фамилия, так его прозвали, этот человек был еще меньше Кабана, или Машинки с Кубы, зато ходил на удивление быстро, катился, будто колобок. Почему Лисица, никто теперь не скажет, так звали и его отца, и, говорят, деда, который в царское время долго гостил в холодных краях.

А Кабан давно всем набил оскомину, потому что был любитель присвоить чужое и без зазрения совести таскал все в свой домишко на холме. С Лисицей его как-то чаще сводила судьба — поначалу этот угол амбара, а потом Лисицыны дрова. Лисица был рачительным хозяином, запас дровишек, наколол на всю зиму, прикинул, что, пожалуй, останется и на следующую, но какой-нибудь месяц спустя его жена пожаловалась:

— Никак ты эти дрова куда-то деваешь или топишь нечеловечески — сколько еще осени да зимы-то прошло, а дров поубавилось заметно. Такого у нас еще не бывало.

Лисица и бровью не повел, но жена неделю спустя ему то же самое твердит. Тогда Лисица и привязал к полену тряпицу, пошел утром, а полена с тряпицей-то нету — и впрямь кто-то берет!

— Я его подловлю, вора-то, вот стыда-то будет, — сказал Лисица и, притащив толстое полено, просверлил в нем дыру, что-то долго в эту дыру запихивал и, аккуратно заделав отверстие, отнес полено в дровяной сарай. Несколько дней подряд с того края он не брал, не брал и воришка, потому что в деревне покамест ничего не было слышно. Как чует любая тварь поставленный на нее капкан! Но через две недели попался-таки воришка: посреди ночи вылетели окна в избе Кабана, рухнул здоровенный кусок стены, и едва не случился пожар, потому что после взрыва посыпалась печь и на пол полетели горящие поленья.

Все в деревне удивлялись, а еще больше радовались, что с Кабаном случилось такое, Лисица молчал, но не вытерпел, покружил вокруг избы Кабана, чтоб его самого встретить.

— Какой черт у тебя окна высадил? — спросил Лисица, с прищуром глядя на обвислые, все в саже уши Кабана.

— Мне интересно, Лисица, откуда ты достал такой крепкий заряд, ведь столько лет после войны прошло? — спросил Кабан, уходя в избу и закрывая за собой дверь. Лисица отправился назад, но Кабан высунул унылое лицо из заткнутого тряпками окна, и Лисица смог ответить, чтоб тот расслышал:

— Выписал с Кубы…

Дело было вот в чем: сын этого Кабана, никто толком не знает, какие точно университеты кончал, да и сам Кабан не смыслит, что да как, — этот сын, если и приезжает, то торчит в избе или в одиночку бродит с удочкой у реки, — так вот, сын Кабана и впрямь что-то делал на Кубе и привез оттуда автомобиль. И его отец, при любом случае, иногда совсем некстати, как увидит чью-нибудь легковушку, тут же разевает свою широченную пасть:

— А мой сын, значится, пригнал машинку с Кубы…

Пришла весна, началось лето, потянулся сенокос. Вдоль реки рано утром и по вечерам один за другим, будто аисты, вышагивали косари, размахивая косами, а женщины, все больше вдовы или незамужние, но с детьми, то и дело наведывались к косарям, будто желая окончательно сосчитать, сколько там на лугу мужиков и хватит ли по две поллитровки на голову. Жизненный опыт у женщин был, они знали, что по две не очень-то хватит, но по три бутылки сразу купить было дороговато, поэтому почти всегда приходилось посреди ночи бегать к тем, кто не ленился гнать для себя и соседей или всегда имел фабричную за пятерку. Утром этим мужикам надо было идти на лесоповал или на сенокос на пойме, силенок у них оставалось мало, поэтому начальник бегал по избам и вытаскивал из кроватей осоловелых людишек, схватив их за удобное место.

Все это, можно сказать, для общего впечатления, не это для нас важно. Гораздо важнее, что Кабан в этой косьбе не участвовал, в общей бане не парился, да и для себя косил лишь для отвода глаз и, хотя никто не спрашивал, всем отвечал:

— Мне много не надо. Немножко на болоте накосил, а если не хватит — сын привезет…

— Тростника с Кубы… — не вытерпев, добавлял кто-нибудь.

Лисица не выделялся, помогал косить другим, и на его луг приходили люди, косили сообща, и Лисица всегда точно подсчитывал, сколько понадобится, не приходилось никуда бегать, некоторые даже оставались у него на короткую летнюю ночь, устроившись где-нибудь в уютном местечке под столом или под широкой старинной лавкой, пока, набрав на лугу полное ведро конских яблок, не приходила жена того или иного косаря и не выпроваживала домой.