Сено Лисица сгребал сам, точнее, не сам, а всей семьей. Под вечер, когда утихомиривались комары, он запрягал лошадь и привозил домой душистое сено.

Черт возьми! Наутро исчезли две копны сена у Лисицы! Небольшие, но сена отборного. Неслыханное дело — и никакого следа. Так аккуратно собрано сено, просто подметено. Ни колеи, ни следов копыт — ничего. Поднялись копны в небо да улетели… Ждать было нечего — еще пару ночей, и пиши пропало. Ведь следующей ночью могут исчезнуть не две — все до единой копны взлетят да испарятся.

А ночи были просто на диво. От луны осталась половина — источилась она, пока глядела на отбиваемые косы. Луну тоже пора точить. А над рекой — туман, просто кисея повисла над лугами да копнами Лисицы. Писательница Бите Вилимайте говорит, что такой туман — это молоко, украденное пастушками, но это изящное выражение родом издалека, где нынче найдешь пастушонка-то; Кабану туман кажется похожим на дым, приползший в долину из леса, из-под котлов, в которых булькает бодрящая жидкость.

Кабан неслышно продвигается против течения по прохладной реке, у него крепкий шест, которым он отталкивается ото дна реки, а чаще от берега, лодка скользит так легко, что просто сердце тает. На другом конце деревни тявкнула собака Лисицы — единственная в деревне, появившаяся в силу настоятельной потребности защитить частную собственность Лисицы. Да и какой там лай — видно, и собака радуется живописной лунной ночи, теплу и туману. Тумана, правда, она видеть не может. И тот луг, к которому сейчас приближается Кабан, вне поля ее зрения, не на такой позиции собачья конура.

Легко машет шестом Кабан, легко скользит лодка, и на душе приятная легкость, собака Лисицы, видно, уже смежила очи, уже видит свои собачьи сны. Умолкла собака, гораздо дальше — за скошенными лугами — стучит по земле привязанная лошадь, где-то слева громыхнула дверь, вышел человек и огляделся — Кабан все понимает по звукам.

Берег здесь удобен, Кабан бесшумно причаливает, обматывает вокруг поникшей ивы веревку и выбирается на берег.

До чего же вкусно пахнет сено! По босым ногам скачут разбуженные кузнечики. В сером лунном свете Кабан осматривает одну, другую копну, выбирает, которая сподручнее, аккуратнее уложена да лучше утрамбована. Сенцо за ночь малость обмякло, отсырело, но ведь днем к нему не подступишься. Проверив, не отвязалась ли часом лодка, Кабан берет в охапку копну сена, но она оказывается слишком большой, тогда он пробует другую, а Лисица в это время, затаив дыхание, молит бога, чтобы Кабану «повезло», чтоб он выбрал именно его копну.

Все-таки нести нелегко. Чего доброго, копны тяжелеют в сыроватую ночь, а надо ведь взять всю целиком, отнести и аккуратно положить на корму лодки, лодка у Кабана большая, еще его отец в молодости смастерил. Кабан за ней следит, на его век хватит. Одна копна уже пристроена в лодке. Аккуратно сидит на бортах, сено чуть-чуть касается воды, но это пустяк. У Кабана мелькает мысль, — может, отчаливать, ночи ныне с гулькин нос, народ встает рано, в небе вечер с утром встречаются, но ведь часто на такое дело не пойдешь, неудобно каждую ночь рисковать.

Эта копна, пожалуй, еще тяжелее и больше. Кабан тащит ее, поднатужившись, опуская в лодку, спотыкается, но копну кладет аккуратно и, оставив себе место между копнами, уже нашаривает ногой шест, сердце его переполняет радость, что так удачно доберется домой.

Лисице самое время объявиться. Из копны доносится глухой голос:

— Кабан, гад, то, что ты сено воруешь, это я понимаю, но зачем и меня?..

Вот вам и чудесная ночь! Вот вам и украденное пастушками молоко, вот вам и приятное путешествие на лодке, что еще отец смастерил — будто между горбами верблюда! Кабан кидается прямо на середину реки, выплевывая изо рта воду и соломинки, выбирается на берег и дует, будто подстреленный парашютист, в лес.

У Лисицы теперь и сено, и лодка, и даже отдраенная добела жердь. Теперь уже он, ровно дыша, стоит между двумя аккуратно посаженными копнами, речка течет быстро, несет Лисицу, будто турецкого султана, по деревне, на самый ее конец, где уже проснулась его собака и рвется с цепи, узнав хозяина и обрадовавшись, что не одна дежурит ночью, не пропуская мимо ушей подозрительных звуков.

Лисица не очень-то привык ходить па лодке, но к берегу подплывает точно, только чуть не опрокидывается, потому что течение занесло корму, а груз изрядный, но это было бы уже слишком, — перевернуться со всем сеном, — поэтому лодка аккуратно разворачивается посреди реки и причаливает к берегу другим бортом. Лисица выскакивает, лодку к кустам и за несколько заходов перетаскивает сено во двор к сеновалу и разбрасывает возле него — сыровато, чтобы нести прямо на сеновал.

В амбаре — угол именно этого амбара в старое доброе время приподнял Кабан — долго шарит, пока не находит цепь и замок, поступью победителя возвращается к реке, намертво садит лодку на цепь.

Собака, когда Лисица возвращается, подпрыгивает, тычется лапами в колени и бедра. Лисица гладит ее. Приятно собаке, что у нее такой могущественный хозяин.

— Где тебя вечно носит? — сонно спрашивает жена Лисицы.

— Лодку купил.

— Никак пьян? Болтаешь.

— Ей-богу, выпил.

— Почему ночью?

— Днем некогда.

А мы-то думали, ночь коротка. Не так уж коротка. Лисица не успел еще как следует заснуть, а собака и вовсе не заснула, стала рваться с цепи и лаять. Первой проснулась жена Лисицы, потом и он. Послушал, встав, подошел к окну. Собака между тем притихла, изредка только рычала и негромко скулила.

— Сходить, что ли, посмотреть. Что-то не так, — сказал Лисица.

— Чего это тебе не так? Молодая и глупая собака, увидит кошку или мышь услышит — и брешет. Не скоро еще привыкнет и образумится.