Еле различимый стук и сейчас разносился в ночном небе. Маккавей лежал с открытыми глазами. В комнате было так темно, что потолок, в иные ночи выглядевший опаловым, как Млечный Путь в августе, теперь казался сотканным из непроглядной тьмы, тугой и мохнатой, как тюк козьей шерсти. Устремив глаза в темноту, Маккавей подумал сперва, что слышит шум дождевых капель, но потом понял, что это шуршит под чьими-то ногами песок. Защекотало ступни — песчинки выскальзывали, шевелились, как живые, и ему стало ясно, что не кто-то, а он сам приближается к той заводи. Земля качается, словно под ней трясина, песок бессчетными изгибающимися змейками разбегается по ее поверхности, твердый слой почвы становится все тоньше, вот он раскалывается, и мальчик падает в разверзающуюся бездну…

Где-то прокуковала кукушка — та самая, которая влетела к ним в дом, когда бабушка спала так крепко, что и не заметила ее. Он пошарил в кармане, проверяя, есть ли там монетка — есть! — и стал считать глухое и гулкое «ку-ку, ку-ку!». Сколько же лет он проживет на свете? Ответить он не успел, потому что глаза засыпало песком. Хотел закричать, позвать на помощь, но стон комом засел в горле, и он проснулся.

Маккавей выглянул в окно. Пелена, затянувшая небо, прорвалась, и в тонкую трещину он увидел мокрую, вздрагивающую от холода звездочку.

…В полночь над домиком на берегу Огосты снова заморосил дождь. Учителя разбудил не столько мерный стук дождевых капель, сколько ароматы влажной земли и расцветшей дикой сливы. Благо запахи весенней ночи становились все ощутимее и прогнали сон. На юге, над горой, сверкнули молнии. Ни единый звук не сопровождал их — они вспыхивали за окном, точно спичка в горсти заблудившегося путника, и мгновенно гасли. Вспышки все учащались, населяя комнату тенями деревьев, соскальзывавшими по стене на пол. Когда прогремели первые раскаты грома — глухие и долгие — старик понял, что сон больше к нему не придет. Ощупью оделся и тихонько, чтобы не разбудить спавшего в соседней комнате сына, вышел во двор и встал под стрехой.

Благоухание дождливой ночи здесь ощущалось еще сильнее. Темные холмы вокруг, пригибавшиеся под стрелами молний, цветущие деревца на берегу, где при каждой вспышке молнии фосфорически светился туман, — все источало дурманящие ароматы, и учитель не мог отделить шум реки (он тоже был пропитан благоуханием) от запахов дикой сливы, клейкого сока верб, нежного аромата ландышей, расцветших в заброшенных дворах села, и сырого духа собственной одежды, холодившей ему плечи…

Дождь моросил тихо, еле слышно, но молнии сверкали все чаще и продолжительней. Гром долетал через секунду после того как на небе угасало сияние, и учителю казалось, что в темноте обрушиваются огромные скалы, а новые вспышки молнии мгновенно стирают их след.

Фосфорические вспышки вырывали из мрака старую церковь, и ее смоченный дождем купол со сводчатыми окошками загорался фосфорическим светом.

Церковь стояла на краю разрушенного села. Она да школа единственные уцелели в котловине. Их не тронули оттого, что каждый хозяин старался первым делом снести свое и прибрать то, что позже может пригодиться — балки, камни, кирпич. Школьное здание было ветхое — что с него возьмешь, кроме выгоревших на солнце оконных рам да рассохшихся балок, из которых сыплется ржавая пыль червоточины?.. Впрочем, возможно, и еще кое-что останавливало людей — умиление перед этим ветхим строением с покосившимися дощатыми полами и серым квадратным пятном на стене в коридоре (где прежде висел портрет Кирилла и Мефодия), с вбитыми над главным входом ржавыми кузнечными гвоздями, на которые в мае, во время школьного праздника, вешали венок из пионов. Как поднять на все это руку? Здесь учились их отцы и деды, здесь сами они впервые раскрывали букварь, через этот двор по утрам бежали на звук школьного звонка их дети.

Учитель знал, что с возрастом люди черствеют, и не один и не двое — стоит только им заплатить — без особого волнения возьмут в руки кирки и засыплют коридор и классы ободранной штукатуркой, однако ему хотелось верить, что он ошибается, что у каждого в глубинах души есть заветный уголок, святость которого он старается сберечь, не осквернить…

Церковь не тронули. Только сняли колокол. Два года назад поставили леса, обвязали колокол тросами и стянули его вниз, в кузов самосвала. Машина с тяжелой этой ношей двинулась по неровной дороге, и колокол заговорил — глухо, поскольку его края упирались в пыльный настил кузова. Его голос, будто слова прощания, звучал до тех пор, пока самосвал не выехал далеко за село.

Церкви умирают последними. С них снимают колокол, выносят иконы, сосуды для причастия и просфор, заколачивают двери, чтоб не забредала скотина или цыгане, от которых всего можно ждать, и под пустыми сводами остаются только глушь да тени…

Церкви исчезают последними. Их сносят, когда подступает не знающая милости вода и им грозит опасность навсегда остаться на дне. Тогда привозят заключенных либо жителей других краев страны (местные не посягнут на замшелые камни и потускневшие фрески — их останавливает не страх перед провидением, а иной, душевный, трепет) и эти жестокосердные люди принимаются за дело. Ангелы, выписанные на высоких сводах, тревожно трубят в серебряные трубы, но остриженные наголо мужики не слышат этого. На обнаженные спины сыплются перья крыл небесных созданий, пытающихся улететь в разбитое окошко купола, но люди, вооруженные кирками, не чувствуют этих легких прикосновений, дымят цигарками и выламывают камень за камнем…

Старый учитель смотрел на церковь, которая то вырастала над холмом, выхватываемая из темноты молниями, то пригибалась, цепляясь за ветки деревьев в надежде удержаться на земле.

На церковной кровле возник белый силуэт, похожий на человеческий. Он ощупью ступал по скользкой черепице, и за плечами этого странного существа молнии, казалось, высвечивали крылья. Ему навстречу двинулся другой человек, весь в черном. Он был высок и строен, тонкие, ловкие ноги плотно обтянуты узкими брюками. Он напоминал танцовщика, готового начать свои пируэты. За спиной развевался широкий плащ. Учитель, всмотревшись, заметил, что и у него тоже есть крылья — блестящие, перепончатые, как у летучей мыши.