Учитель приложил скрипку к лацкану пиджака, ощутил холодок подбородника, провел смычком по струнам. Струны ослабли, в их звуках старый учитель ощутил тот же запах пыльных стен и прогнивших балок, какой уже несколько месяцев заполнял гибнущее село…

Сейчас, когда я пишу эти строки, мысль невольно возвращает меня к берегам Бретани, и я вижу вдали Атлантический океан. В пустынные пространства этой земли, где сквозь серый туман проступают огоньки цветущих вдоль дороги кустов, меня привела надежда отыскать след лейтенанта-француза, спасшего от гибели болгарских военнопленных, заточенных на один из греческих островов в конце первой мировой войны. Я тогда писал свой роман «Билет в Бретань»… Волны прилива разбивались о скалы возле Сен-Мало. Старенькая гостиница, прилепившаяся к крепостной стене, дрожала от их ударов, стоя у залитого океанской пеной окна, я пытался различить огонек маяка или запоздалого парохода, но видел лишь прорезавшие тьму белые гребешки волн, а эхо океана раскалывалось у подножия крепостной стены так громко и раскатисто, как, помню, у нас дома, на чердаке, гремели сыпавшиеся из мешков грецкие орехи…

Отчего мне приходят сейчас на память равнины Бретани, когда перед глазами — здание старой деревенской школы, когда я вдыхаю запах увядших пионов и слышу, как учитель сосредоточенно настраивает скрипку? Отчего встают передо мной атлантические волны, и я смотрю сквозь них вдаль, туда, где синеют горы моего родного края, а у входа в школу стоит деревенский учитель, который когда-то водил и мою руку, выписывавшую первые буквы?.. Все это вспоминается мне потому, что много лет назад, в дождливый день, когда неуютная гостиница в Сен-Мало нагоняла на меня уныние скрипом деревянной лестницы и грохотом океанских волн, я мысленно возвратился в далекую страну детства (должно быть, искал, чем согреться в долгую бретанскую ночь) и увидел, как мой учитель стоит под гирляндой из пионов, которой украшена школа по случаю праздника Кирилла и Мефодия, увидел стайку школьников и себя между ними…

Двор нашей школы — в прошлом деревенское кладбище — лежал передо мною пустой и разрытый. Я видел его сквозь волны океана так отчетливо, будто смотрел из окна классной комнаты. Проливные дожди размыли его, и в ямах виднелись берцовые кости, ребра и позвонки людей, погребенных тут невесть в какие времена…

Эти останки тревожили мои думы много десятилетий назад, когда я был совсем мал и ходил в поскрипывающих сандалиях, купленных к первому школьному дню. Вместе с остальными ребятами я плясал на школьном празднике — подпрыгивал в такт скрипке и кружился до дурноты. И в те мгновения, когда все вокруг вертелось, словно земля вот-вот улетит в бескрайние пространства, я чувствовал, как шевелятся у меня под ногами ребра и позвонки неведомых покойников, которые некогда тоже были детьми, как я и мои соученики, и тоже отплясывали на школьном празднике, и сандалии у них поскрипывали так же, как и мои.

На школьном дворе ни души. Солнце давно уже встало, летают ласточки, по дороге едут машины, груженные досками, их свивающие концы скребут дорогу, а учеников Христофора Михалушева все нет. Неужто так и не придут? Неужто в последний школьный праздник учитель будет один стоять на каменных ступенях крыльца, один среди гула гибнущего села? Смешной в своем поношенном сером костюме, молча попрощается с уходящим праздником своей жизни, со старой школой, а потом побредет к своему пока еще уцелевшему дому, запрется на ключ и зарыдает, как ребенок?

Нет! Последний школьный праздник не пройдет так глухо и серо, как представилось мне…

Ученики — числом двенадцать — показались на дороге. Пена океанских волн стекает по стеклу окон гостиницы в Сен-Мало, и мне не видно их лиц, но я вижу, что на них старые рубашки и короткие штаны, выпачканные кирпичной пылью и сажей поваленных дымовых труб. Учитель поднимает скрипку, кладет сложенный носовой платок на подбородник и принимается водить смычком. Под действием музыки дети подбочениваются и начинают вяло танцевать. Они сходятся, приседают, кружатся, неуклюже повторяя годами заученные движения. Двор пуст. Никто не пришел взглянуть на них. Переселенцы заняты погрузкой машин и подвод, и никому нет дела до школьного праздника. Двенадцать учеников ждут не дождутся, когда умолкнут нудные звуки скрипки и можно будет побежать домой, а учитель покачивается в такт музыке и плачет. Слезы обжигают его щеки, но он не вытирает их… Дети подпрыгивают, точно марионетки, которых дергают за невидимые нити, кланяются, приседают, и под ногами у них шевелятся кости на заброшенном деревенском погосте, на месте которого стоит школьное здание…

Огни маяка к северу от крепостной стены Сен-Мало тревожно мерцают. Их заливает волной, но они воскресают вновь. И далекие образы, всплывшие в моем мозгу, тоже заливает волной, они тоже воскресают, и я вижу, как учитель, перевернув скрипку, вытряхивает из нее капли океанской воды. Дети удивленно переглядываются, улыбаясь: волны облепили им волосы и лица темно-зелеными водорослями, и каждый из двенадцати учеников плачущего на ступенях школы учителя похож на старичка в коротких штанишках, который ощущает непослушными пальцами свою зеленоватую бороду и смотрит в небо, надеясь увидеть там аиста или бабочку, а видит гребни волн, которые катятся от горизонта, чтобы залить все…

Змея появилась однажды, когда персиковые деревья уже отцвели, устелив землю тонким слоем оброненных лепестков. Никто не видел, откуда она выползла — из груды камней, остатков снесенных оград или из-под стропил разрушенной мельницы. Ничто не тревожило ее, и змея спокойно проползла под гиацинтами, которые как ни в чем не бывало цвели в покинутых дворах, и теперь нежилась на цементовых ступенях домов или же перебиралась через груды разбитого стекла, в которых отражалось каждое ее движение, — так отражаются всплески молний. Ничто не смущало покоя змеи, не побуждало ее искать спасения в корнях деревьев или среди замшелых балок. Кое-какие звуки и шум заставляли ее иногда вздрагивать, но она уже с ними свыклась: это было жужжание пчел, становившееся громче, когда змея раскачивала какой нибудь стебелек, крик перепела или приглушенное кваканье лягушки, пытающейся разорвать зеленую корочку ряски. Змея ползла меж этих звуков, ощущая их своим телом так же, как она ощущала прикосновение трав или топорщившихся над землей корней. Они вселяли в нее спокойствие и, застыв где-нибудь на камне, она долго блаженно наслаждалась лаской утреннего солнца, пока ее не вспугивал крик дрозда или сойки, и тогда, приподняв свою сплюснутую головку, она лениво сползла на траву.

Учитель заметил змею на каменных ступенях школы. Был полдень. Земля дышала зноем — он ощущал ее жар сквозь сандалии, можно было себе представить, как жгли каменные ступени, на которых улеглась змея.

Всего два шага отделяло учителя от змеи. Он отпрянул, испуганный неожиданной встречей. Нагнулся, чтобы подобрать камень или прут, но ничего не подвернулось под руку. Змея спала мертвым сном, растянувшись во всю длину ступени. Слегка успокоенный, он принялся рассматривать ее. У нее была золотистая спина с коричневыми изгибающимися полосами по бокам и оранжевыми проблесками, напоминавшими драгоценные камни. Сплюснутая голова была покрыта золотисто-янтарными чешуйками, среди которых, будто припаянные золотом, сверкали два изумрудно-зеленых глаза. Их цвет разливался по брюху спящей змеи до самого хвоста, учитель видел его отблеск даже на ступенях — зеленое сияние, излучаемое изумрудами.