– Машенька, ты совсем раздетая, к ночи заметно похолодало, – произнес Иван, чувствуя, что подруга увлекает его на скошенную под окном траву. – Неужели тебе не холодно?

– Мне жарко, Ваня. Я тоже счастлива, когда ты рядом. И зря ты, Ваня, отдал золотую безрукавку моей дочери. Она не поймет ее целительной силы и тебя не поймет..

– Ты так думаешь?

– Нынче голова ее забита таким искусством, от которого и тебе и мне мало не покажется. Иди ко мне, милый мой, родной мой, звездочка моя негаснущая… Я хочу ласкать тебя, как и прежде, прямо на траве среди цветов.

– Да, да, Маша, я тебя понимаю. Но ты прости, родная моя, мое безумное сердце. Твоя дочь, словно весенняя ласточка, влетела в мою душу… Я весь день, Машенька, места не нахожу, потому и пришел к ней.

– Значит, миленький мой, к ней пришел, к ней! А то, что я почти каждый день сушу лекарственные травы и езжу за аккумуляторами для твоей небесной обсерватории! Кто тебе помогает, чтобы звезды не погасли в твоей душе?! Чтобы ты был всегда сыт и не зарыл свой талант?! Не торопись, Ваня. Не спеши. Со временем ты сам поймешь, что к чему и нужна ли тебе Вера. Ты слышал, что начальник той зоны, где ты сидел последний раз, арестован?

– Знаю, Маша. И то, что срок усопшего, похороненного вместо меня, отбывает человек по фамилии Распутин, тоже знаю. В мире, где главное – деньги, человека бросают на кон и тасуют, как засаленные карты.

– Наверное, поэтому, Ваня, твоя свобода стала рабством. Может, бедолагой, которого похоронили вместо тебя, кто-то заинтересовался и вдруг узнал, что вместо него в тюрьме сидит другой человек.

– Этого я не знаю. Одно скажу: начальник зоны, как родной отец, отнесся ко мне. Белье новое дал, обувь на меху из офицерского снаряжения и три целебные безрукавки с золотой ниткой.

– Вот они откуда!

– Его тоже интересовали звезды, космос, новые открытия умных людей. А ему эти безрукавки подарил один вор в законе, специалист по нанотехнологии международного класса. Начальник так и сказал мне, когда на свободу выпускал: «Возьми эти рубашки, звездочет. Они тебе очень пригодятся, когда будут бить, преследовать за любовь к России, как пахана, как изгоя, как экстремиста». Он, словно чайку, выпустил меня на свободу. И был уверен, что я не «расколюсь». Даже денег дал на первые два месяца. Лети, говорит, как чайка, попутного ветра тебе.

– Что же ты, Ваня, хотя бы волчий паспорт у него выпросил… Ведь только один Бог да я знаем, что ты живешь на земле.

– Просил, Машенька. Но в этом он отказал.

– Обними меня, Ваня, крепко, обними, – еле слышно вдруг прошептала Лиственница, почувствовав, что Иван бесконечно благодарен ей за ее сострадание к нему и за ту нежную страсть, не гаснущую на протяжении двадцати лет. В этот счастливый момент столько печали было в ее добрых деревенских глазах, столько искренней, почти детской радости, что Ивану даже как-то неловко стало, ведь он пришел не к ней, а к ее дочери. Он, словно загипнотизированный, сразу обмяк, разнежился и крепко прижал свою давнюю подругу, которая и в самом деле пахла смолой и душистыми ароматами северной лиственницы. В эти минуты он, как ребенок, радовался своей свободе и тому, что он кому-то еще нужен. Ему сейчас не хотелось думать о том, что в любую минуту его могут забрать и посадить еще раз на третий срок.

Сильный раскат грома на несколько мгновений оборвал его блаженные мысли и те необъяснимые нежные чувства, которые он когда-то испытывал к Марье Лиственнице. Конечно, они с годами притупились, словно растаяли в заботах и ласках Марьи. Но сейчас он вдруг понял, что они вновь, словно весенние невидимые огоньки, растревожили его сердце и понесли бог знает куда. «Может быть, это оттого, – кольнуло его где-то внутри, – что Вера кровная дочь Маши, и то, что когда-то было в Лиственнице и с годами исчезло в ней, теперь с удвоенной силой, с удвоенной энергией проявилось у ее дочери».

Сердце словно обманулось любовной иллюзией, уже знакомой, но сильно омоложенной страстью, казалось бы, совсем другой женщины, но, как и прежде, очень близкой по духу, ощущениям. И новое, более сильное блаженство и какая-то неистовая, почти дикая физическая страсть вдруг охватила его душу. «Может, весна на дворе?» – подумал он, чувствуя, что ноги его подкашиваются от головокружительной радости, которую он испытывал к Марье много лет назад. «Может, от белых ночей в сердце такая ни с чем не сравнимая тоска по новым ощущениям и огромное желание совсем другой, еще нераскрытой женской тайны?» – опять подумал он, и сердце его наполнилось еще большей радостью.

– Ты прости меня, Маша, но мне надо идти, – прошептал Иван, как только дверь в избе сильно скрипнула и послышались шаги Веры. – Я буду ждать ее на кладбище.

Вера не обнаружила в комнате своей любимой матушки. Сердце ее замерло. Она и так уже была потрясена появлением Ивана, и потому все, что происходило с ней после знакомства с его могилой, становилось теперь каким-то странным головокружительным сном.

Она оглядела комнату, потом кровать, на спинке которой все так же висело матушкино белье. Даже туфли родительницы остались в том же положении. Но матери в комнате не было.