– И я тебе, Ваня, завидую… У меня тоже нет родины. До встречи с тобой у меня была только «элитная» кормушка.

– Что это такое – «элитная» кормушка?

– Это когда все изысканно, богато и даже иногда райские птички чирикают и в золоченых углах стоят христианские иконы. Но за всем этим – жуткий мрак развращенных бездушных людей. Их Святая Троица – наша гибель, иначе не назовешь. Это безрассудный цинизм, холодная расчетливость и пышно разукрашенный обман. У них хрупкая девушка, еще не искушенная и чистая от жестоких мужских лап и оттого доверчивая и наивная, стоит копейки. А почему так, Ваня?! Потому что эта девушка ничья – глупая козочка, отставшая от паровоза. Разве это справедливо?! В наших местах, где люди еще могут любить, наслаждаться природой и бережно относиться к ней, этой девушке цены нет.

– Потому что она – сказка еще не порабощенного рая.

– Но там, где все схвачено владельцами «элитных» домов, эта девушка, словно летящий полевой лепесток, ничья и не принадлежит никому, кроме хозяина. Она просто надувная кукла. игрушка, которой может забавляться каждый, у кого есть «бабло».

– А это что такое. «бабло»? Я даже в зоне не слышал такого слова.

– Это то, чего у нас с тобой крохи, но зато у ведьм элитных домов, вхожих и в синагогу, и в православную церковь, и в краснокаменный терем, – галимая туча. Одним словом, это баксы.

– Баксы?! Ха-ха! А я думал, что это что-то вроде повивальной бабушки. или что-то вроде снежного человека.

– Снежный человек – это ты, Ваня, – перебила его Вера. – И мамка моя тоже снежный человек, и папка, и многие люди поселка.

– Почему?

– Потому что их нельзя закабалить при помощи денег, подчинить придворной религией, культурой. Они, как морошка, которая растет только на болоте, или как солнце, от которого ты пришел ко мне, творящее жизнь и судьбу всех нас… И в данном случае, Ваня, все цивилизации, с их огромным «баблом» и бездушным господством над «снежными» людьми, самое настоящее фуфло, грязь, которая постепенно превращается.

– Неужели в дерьмо?! – вдруг спросил Иван и резко притормозил упряжку.

– Да, Ваня, именно в дерьмо.

– Верушка, глянь направо. Видишь маленькие огоньки? Вон там, дальше, за низкорослыми соснами. Они то светятся, то исчезают в ночи.

– Вижу, Ваня.

– Это волчьи глаза.

– А я решила, что это звезды отражаются в болотных лывах.

– Нет, Верушка, это глаза хищников. Они перемещаются в нашу сторону и кого-то преследуют.

– Может, поджидают нашу упряжку?

– Не знаю. Но они могут напугать лошадей, и мы увязнем в болоте.

Иван остановил лошадей и, сойдя с розвальней, прислушался.

В его движениях не было ни страха, ни суеты. Он долго вглядывался в бескрайнюю темноту, хотел закурить, но передумал.

– Ваня, ружье возьми, – прошептала Вера и вытащила из сена двустволку.

– Не спеши, Верушка. По-моему, волки идут не к нам. Я слышу, как где-то впереди чавкают ноги сохатых. Наверно, волки идут за ними, а мы преградили путь лосям. Надо пропустить лосей, а волков остановить.

– Но волков, Ваня, очень много.

– Ничего. Даже тысяча оголодавших и злых кошек никогда не заменит одного стреляного льва. Это слова Шолохова о Льве Толстом. Подраним гривастых кобелей или вожака, остальные повернут назад. А сейчас надо не упустить момент и поставить палатку. – Иван осторожно, почти бесшумно подтянул упряжку на сухое место зимника и, вытряхнув палатку из розвальней, стал ловко разворачивать брезент.

– Верушка, помогай, пока нам звезды светят. Они светят не всегда и не всем.

– Но сегодня, Ваня, они светят нам.

– Оттого, что в наших душах тоже есть свет.

– Откуда он, Ваня?

– Мы с тобой можем любить или ненавидеть этот безумный, истребляющий сам себя мир, в котором горстка богатеньких безжалостно поедает тех «глухарей», за счет которых у них каждый день пирушка и каждый день доход, от которого нам с тобой ни жарко ни холодно. Может, от этих мыслей и светятся наши души.

– Любимый мой, как дорога мне твоя искренность, правда. От нее я балдею, словно школьница, узнавшая наконец, что ее «двойки» не только вызов отличникам, но и великая мудрость для всех людей – не надо быть сусальным золотом, когда вокруг тебя оружейная сталь и нарезные стволы. – Вера неожиданно наклонилась к Ивану и, нежно поцеловав его в обветренные, зарозовевшие от быстрой езды губы, стала торопливо разворачивать брезент. Она это делала, почти не глядя на ткань палатки, почти механически, потому что в эти радостные мгновения любовалась Иваном и выдержкой его, спокойствием и рассудительностью. Она была счастлива, что он живой и рядом с ней, несмотря ни на что. Она начинала догадываться, почему он давно похоронил себя, почему могила стоит в центре кладбища и отчего на ней много живых цветов.

– Ты молодец, Ваня… Ты славный, смелый мужик. Но мне сейчас все равно страшно. когда только волчьи глаза впереди да безлюдная темная ночь. Подумать жутко, что вокруг ни души, ни одного живого человека.

– И не надо никого. А тех, кого надо, они уже на кладбище. Люди, о которых ты думаешь, сейчас бы живо схватили меня и опять затолкали в тюрьму. А за тобой, судя по твоей чувственной ненасытности, прикатили бы парни в масках и по новой увезли тебя в публичный дом. Им, Верушка, нужны не мы, два влюбленных человека! Они любви не понимают, потому что они рабы с животным сексом и безрассудной жаждой к деньгам. Всегда помни, ласточка моя ненаглядная, там, где правят всем деньги, нет никогда жалости, милосердия, совести и законов действующих тоже нет. Они – только фантазия чиновников, которые боятся всего того, что нельзя вычислить, поставить на место, а при случае – убрать, растоптать. Они боятся звезд, света, ветра, раскатов грома и, конечно, солнца, которое сразу раскрывает их маразм. Сейчас бы их сюда, на этот промозглый зимник, в жуткую топь, глотающую метеориты словно голодный удав безмозглых грызунов.