Значит, никаких проблем не возникло.

Тот день сам по себе стал проблемой. Тот день. Утро того дня, когда у нас планировался поздний завтрак, стало проблемой. [Задумывается.] Можно и так сказать. Встала она позже обычного, потому что Уилла ночью раскапризничалась. На тренировку вышла около восьми. День предстоял напряженный. Отбегать намеченные мили, принять душ, одеться так, чтобы идти в ресторан, проведать подопечную старушенцию, затем обед с Дирком и вечером — два урока. Да, день предстоял напряженный. [Задумывается.] Она поцеловала меня в щеку: напомнила, что Уилла на завтрак любит яблочное пюре, и отправилась по намеченному маршруту: вдоль Гудзона до Эспланады, через Либерти-стрит, возможно, с заходом во Всемирный торговый центр для пробежек по лестнице и, наконец, в северном направлении, на Бродвей.

«Брайони, сегодня не выйдет. Все отменяется». Хохоток сменился всхлипом. «Я бы совсем не возражал напоследок с тобой встретиться. Но тогда тебе нужно будет прийти сюда, а я этого не хочу. Этого я не хочу. Разве что просто поговорить… Ты меня слышишь, Брай? Алло? Господи. Это же автоответчик».

Что это было, Эндрю?

Воспроизвожу слова Дирка, записанные на автоответчик: «Ладно, Профессор, оставлю сообщение. Это ведь ваш голос, правильно? Я сейчас вписался в оконную раму. Дальше — ничего. Высоко. Ну и жарища… Стою на голой стальной конструкции… Клево, что ваша техника записывает это сообщение, потому что мне каюк. Я весь вышел, а все остальное будет продолжаться, в том числе и вы — в особенности вы, Профессор… Слух у нас послабее, чем у летучих мышей, да и зрение — не как у ястреба. Помните, вы сами так говорили? Наши знания ограниченны. Припоминаете? Тогда меня так и тянуло спросить: ну, откуда вы, мать вашу, можете знать, что Бога нет? И услышать в ответ вашу брехню».

Он был до такой степени болтлив… что столько наговорил?

Я вам повторяю его слова. Когда звук немыслимой катастрофы поглощал все остальное, в этой тираде возникали паузы. Потом голос его будто бы возвращался издалека. «В моем понимании, если я брошусь вниз с высоты, то умру еще до того… как ударюсь о землю. Очень надеюсь. Очень надеюсь. Это все равно, что полет, верно? Я буду в полете, в свободном полете. И это классно, потому что здесь адская жарища. Думаю, пора, а то у меня — ай! — на раскаленной нержавейке подметки плавятся. Шагнуть — и все дела, почему бы и нет, почему нет? Мобильник положу в карман, чтобы вы прослушали мой полет, сохранили для грядущих поколений и вставили в лекцию «Как погиб любовник Брайони». Профессор, старый ты хер, ты увел ее у меня, поманив своей заумью. Слушай, что я тебе скажу: расстарайся, чтобы ей было хорошо, живи ради нее, а не то я вернусь — и ты взвоешь. Я поселюсь в твоем поганом мозгу».

Боже мой…

Потом у него за спиной я услышал рев пламени, похожий на хриплое дыхание чудовища, а теперь мне кажется, что после того порога, когда уже можно было не напрягать слух, но все равно слышать, я услышал и голоса людей, находившихся на девяносто пятом этаже рядом с ним: они горели заживо; их вопли — последние органические следы пожираемых огнем костей, кошмарный, зловещий хор, слившийся в конце концов с керосиновым пламенем, с треском, скрежетом и скрипом истерзанной стали и с масляным дымом от языков пламени, которое подпитывалось дымом и само изрыгало дым. А потом я слышу, как сопротивляется воздух падающему телу — это подобно нарастающему, повышающемуся вою реактивного двигателя, звучащему лишь несколько секунд, перед тем как умолкнуть, перед тем как перейти в отсутствие звука, за которым следует пиканье автоответчика, отмечающее конец записи.

Значит, это было то самое утро.

То самое.

И что ты стал делать?

Да ничего.

Не понимаю.

Ничего! Когда я вернулся и заметил мигающую точку, все уже было кончено. Господи, док, не иначе как вас в тот день занесло в другую страну. Да во всем городе не было человека, который в момент не узнал бы о случившемся. Где Брайони, где моя жена?! С ребенком на руках я выскочил из дома и бросился на поиски. Звал ее по имени. Надеялся, что она вот-вот появится из-за угла. На улице все смешалось: неслись пожарные машины, люди с криками метались по тротуарам, завывали сирены — можно было подумать, ее поглотил этот хаос. Куда же она пропала? В первую очередь ее мысли должны были бы обратиться к Уилле. Она бы тут же вернулась и проверила, все ли в порядке с ребенком. Разве не так? В таком случае, где же она?

Ох, Эндрю…

А вдруг она попала в этот капкан? Я вернулся в квартиру и вызвал соседку, которая обычно соглашалась посидеть с ребенком. А сам бегом помчался в центр. Естественно, меня туда и близко не подпустили. Одна из башен-близнецов осела внутрь себя. Мимо ковыляли люди, унося ноги, — люди, запорошенные пеплом, как будто уже кремированные, но с виду еще целые. Мне привиделась она. Брайони! Я остановил ее: из серой маски на меня смотрели эти глаза — сверкающие, полные ужаса, будто единственное, что уцелело от этой девушки. Я даже попытался обмахнуть ее лицо от пепла. «Ты что? — вскинулась она. — Отцепись!» Все было впустую: тянувшиеся вверх провода, столбы, суета полицейских, треск радиопомех, пожарные машины, кареты «Скорой помощи», рысканье прожекторов. Я ждал на углу, ждал, что увижу ее среди мелькания лиц. А потеряв всякую надежду, решил, что сейчас побегу домой — и она уже будет там… Но в квартире только мигал огонек автоответчика.

Не бросилась ли она инстинктивно навстречу катастрофе, не ринулась ли — в силу природной отзывчивости — в огненную бурю? Этого я не знал. И лишь позже, переходя из одного полицейского участка в другой, я настолько отчаялся, что подумал: она хотела спасти Дирка, хотела взлететь на девяносто пять лестниц вверх и утянуть его за собой — апокалиптически, безумно, самозабвенно — подальше от опасности. В худшие моменты мне думалось, что так оно и было. Но ведь она, вполне возможно, даже не имела представления, где именно он работает. Они договорились пообедать где-то поблизости. Да какая, в сущности, разница? Он транслировал свою смерть, но в моем сознании связало их вместе не что иное, как ее молчание. Будто в одновременности их смертей, о которой не знал ни один из двоих, причудливо сплелись их судьбы — преобразив их в любовников, рожденных под несчастливой звездой. Но такая картина возникает лишь в тех случаях, когда я помещаю в нее себя.

Я бы на твоем месте от этого воздержался.

Ничего, хотя бы отдаленно напоминающего Брайони, так и не нашли. [Задумывается.] Как спокойно я об этом говорю.

Соседи все поняли, потому что знали ее. Они наводнили дом. Передавали малышку из рук в руки.

Все улицы, все стены, ограды, почтовые ящики, телефонные будки, станции метро были облеплены этими постерами: с них смотрели фотографические лица, невыносимо живые, не имевшие ничего общего со смертью. Имя, возраст, когда видели в последний раз. Черным маркером — номера телефонов. Вы видели эту девушку? Позвоните по этому номеру. Ну, пожалуйста, позвоните. Я ходил по городу и расклеивал фото Брайони. Хотел, чтобы люди увидели ее лицо. Понимал всю бессмысленность этой затеи, но думал, что так надо. Я выбрал тот снимок, на котором запечатлел ее в парке; она мне улыбалась. У меня с собой была папка с ее изображением в ста экземплярах, распечатанных в фотомастерской «Кинко», их я и расклеивал. Теперь она примкнула к тем, кого видели в последний раз, кого назвали полным именем, кого привязали к адресу — тех, кого любили. Ну, пожалуйста, позвоните. Она примкнула к тем, от кого только это и осталось.