Как же я не догадался…

И он, упырь, играл в команде: нацепив щитки и шлем, выводил своих ребят из раздевалки, с презрением смотрел на защитников, непререкаемо руководил игрой, с толком расставлял своих игроков на поле. Я смотрел, как он сделал бросок на сорок ярдов и мяч, идеально закрученный, прилетел прямо в руки принимающему. Тачдаун. Двадцать тысяч человек вскочили с мест и взревели, оркестр завел победный марш, какой-то идиот в обезьяньем костюме начал отплясывать жигу перед трибунами, а я понял, что вошел в мир могучей племенной культуры и должен хорошенько все продумать, чтобы вырвать ее из этой среды.

Если не ошибаюсь, ты говорил, что упырь тебе не конкурент.

Да, ведь я, как-никак, был Эндрю, субъект с печальными темными глазами. Даже когда я читал провокационные лекции, в глазах у меня то и дело вспыхивали крики о помощи. А Брайони воспринимала это как отражение моей индивидуальности. Преподавательские слабости в аудитории были для нее новым переживанием. Она не сводила с меня глаз, внимательно слушала. [Задумывается.] Я еще старшеклассником знал, что привлекаю женщин. Моя первая подружка была помешана на зоологии и училась на естественно-научном факультете в Бронксе. Она говорила, что у меня глаза лангура. После уроков мы отправлялись к ней домой и ласкали друг друга до прихода ее родителей.

А все твои лангуровы глаза.

Ну да, и еще копна вьющихся волос, хотя сейчас и поредевшая. Я всегда был милягой-парнем, но несколько субтильным. А как я себя вел? Был в числе умников, двигался вялой, расслабленной походочкой, обливал презрением всех и вся. Не скрою, док, я пользовался успехом у прекрасного пола. Но с Брайони все происходило иначе. Я ошалел. Какие-то резкие нейронные перестроения открыли во мне безграничную способность любить. Намного позже, когда мы жили вместе — помню, мы тогда пошли на праздничный ужин, — и узнали, что Брайони беременна, она тоже признала, что и сама пережила внутреннее потрясение.

Энди, — сказала она, — однажды во время лекции я поняла, что ждала именно тебя. И ты пришел. Я тебя узнала. Ощущение было такое, словно на нас снизошла новая и далеко не последняя из наших многочисленных жизней.

Но в тот момент на вершине Уосатчей я знал только о том, что сам чувствовал. Безрассудство не пройдет. Мне нужно было узнать побольше, прежде чем что-то предпринимать. Но я не знал, побольше чего. [Задумывается.]

В каком смысле «чего»?

Эмиль Яннингс.

Что-что?

Я не хотел стать Эмилем Яннингсом из «Голубого ангела»[9]. Помните этот фильм? О профессоре, который влюбился в певичку из кабаре, Марлен Дитрих, и в итоге стал играть клоуна в каком-то убогом представлении, кричал «Кукареку!». Он жертвует всем, чтобы на ней жениться, а она, конечно, таскается. Его жизнь разрушена, работа, честь — все пропало. И как-то вечером он бредет в пустую аудиторию и умирает за своим столом. Неужели вы не смотрели?

Нет, не смотрел.

У него, по крайней мере, стол был.

Конечно, Брайони нельзя сравнивать с певичкой-декаденткой из веймарского кабаре. С другой стороны, я знал, что могу пойти на все, чтобы себя уничтожить. Я мог представить, что она с безграничной скорбью будет наблюдать, как я исполняю западный вариант кукареку и прыгаю с горной вершины. Пока мы сидели, отдыхали — точнее, я отдыхал — и пили воду, я сказал ей: Брайони, мало кто смог бы меня сюда затащить.

Но, профессор, это же на пользу, разве вы жалеете, что согласились? Неужели вам не радостно? Ведь такой подъем заставляет работать все хорошие гормоны в мозгу.

И я сказал: «Пожалуйста, не называй меня профессором, зови меня Эндрю. В конце концов, другие студенты меня так и зовут».

Она улыбнулась. «Договорились, Эндрю. Я не знаю, что о вас и думать, професс… то есть Эндрю. Мне еще не встречались такие люди».

«То есть?» — переспросил я.

«Сама не знаю. С вами не скучно. Нет, неправильно — в жизни мне вообще не скучно, у меня слишком много дел, чтобы скучать…»

Это правда, у нее были и учеба, и гимнастика, и группа чирлидеров, и подработка в студенческой столовой, а на выходных — добровольная помощь в местном доме престарелых.

«…Но ваша мрачность, — продолжала она, — не знаю, это так необычно, в ней такая мощь, как будто это ваше мировоззрение. И вы так открыты перед студентами. Как будто это ваша сила, как будто у вас большое горе, но вы храбро с ним справляетесь. По-моему, это… даже не знаю… очень серьезный взгляд на мир».

И я сказал: «Брайони, если мы будем продолжать в том же духе, я, неровен час, вгоню тебя в такую депрессию, что ты сочтешь за благо выйти за меня замуж».