— Успели вывезти завод, али только с пятого на десятое?

— До шплинта, — отвечали рабочие.

— А корпуса, стены?

— А что в стенах толку... А какие с толком — взорвали...

— Сами взорвали?

— А то дядю попросим?

— Жалко, небось.

— Эх — что говорить... Понимать надо...

На заводе не совсем представляли себе угрозу непосредственной опасности.

Из Москвы поступило первое предупреждение. Оно исходило от Государственного Комитета Обороны. Ничто не должно быть оставлено противнику, в случае вынужденного отхода нужно все вывезти. Стационарные агрегаты должны быть уничтожены.

Завод работал напряженно. День и ночь собирали самолеты, облетывали их, комплектовали полки и отправляли фронту.

Неужели все нужно вырвать с корнем, бросить на платформы и везти в неизвестное? Партийная организация собралась ночью. Коммунисты пришли из цехов — выслушали информацию Шевкопляса, Рамодана и Дубенко и ушли снова в цеха.

Мастер Хоменко, высокий и сутуловатый человек, с умными и печальными глазами, задержался:

— А я не уйду от своего завода, — сказал он.

— У немцев хочешь остаться? — спросил Шевкопляс.

— Не уйду с завода, — повторил он убежденно.

Хоменко, не глядя ни на кого, ушел.

— Задержал бы, Рамодан. Партбилет на стол! — вскипел Шевкопляс.

— Поручите мне, — сказал Рамодан, нахмурив брови, — поговорю с Хоменко... Итак, предупреждение ясно. Надо подготовить рабочих.

— Рабочих всех вывозить? — спросил Белан.

— Кадровых рабочих всех, — ответил Дубенко.

— Не сумеем, — безнадежно махнув рукой, сказал Белан, — трудно.

— Трудно, это еще не невозможно.

— Я транспортник, мне понятно, сколько нужно колес, чтобы поднять всех. Наверное, каждый поедет со всем своим семейством, со старыми и малыми, с барахлом.

— Вывозить всех. Семейства бросать не будем.

Для того, чтобы эвакуировать завод, требовалось около тысячи вагонов. Один пресс, недавно полученный из-за границы, краса и гордость старика Дубенко, требовал сорок платформ. Для демонтажа пресса необходимы сильные подъемники, в свое время отправленные в Москву. Деррики, находившиеся на заводе, были маломощны. Дубенко предложил считать пресс неподвижным агрегатом, то-есть подлежащим взрыву в случае отхода. На него строго поглядел Рамодан и отложил этот вопрос до точного выяснения. Рамодану хотелось вывезти все, «до шплинта» — это стало признаком настоящей работы. Ночью соединились с Москвой и попросили указаний относительно демонтажа пресса. Краны прислать не могли. Предложили взорвать — если не будет возможности вывезти. Богдан решил не говорить отцу о принятом решении, но отец узнал об этом от других.

— Решили отрубать заводу руки, — сказал он, увидав Богдана, — заместо чемоданов, что все понаготовили, лучше пресс вытянуть. Непорядок...

— Тронем с места, не довезем, развалим.

— И тронем, и довезем, и не развалим.

— Займешься, отец?

— Займусь, — пообещал старик. — Чего же не заняться... Разве уж так кисло приходится, Богдан? — старик снизил голос до шопота.

— Профилактика.

— Вам виднее...

Отец отошел, и Богдан заметил в нем ту же скорбь, какую он видел у Хоменко. Трудно и непривычно рабочему. Привыкший созидать, он не мог смириться с разрушением.

Танковое сражение, небывалое в истории по количеству вступавших в сражение машин, происходило на перевале старой границы государства. Тысячи танков бросились друг на друга, стреляли, скипалась броня, люди пели «Интернационал» и бросали гранаты, заклинивались башни, подрывались гусеницы. Скрежетало железо на горячих полях Украины и Белоруссии. Там сражался и сын Рамодана. Рамодан ждал конца сражения и страдал. Привезли раненых из-под Новоград-Волынска. Танки противника прорвались, но победа купилась огромной ценой. Раненые танкисты, обросшие коркой грязи и порохового дыма, говорили о сражении тихо, со стиснутыми зубами. На марлевых повязках просачивалась кровь, страдания физические усугублялись страданиями душевными.

Еще никто не знал тогда, что значение этого сражения выше громких побед, что тысячи уничтоженных германских танков значили больше, чем оставление нами обгорелой, исковерканной металлом земли.

Танкистов перевязывали, поили молоком и фруктовыми сиропами, давали спелую вишню и везли дальше.

От них Рамодан узнал о своем Петьке. Он храбро сражался, был тяжело ранен и, кажется, его успели вывезти... лейтенант с изломанными снарядом ногами знал Петра Рамодана и, скупо похвалив его, заснул.

Рамодан вышел из госпиталя твердыми шагами, сел в машину и поехал к Дубенко, в их семью. Рамодан остался теперь совершенно одиноким. Жена с меньшим сыном незадолго до войны поехала на границу, в гости к сестре, и тоже пропала.

— Петька-то мой... я с ним почти не простился, — сказал Рамодан Вале, — такой маленький и щупленький паренек. У него всегда было плохо с носоглоткой. Потом взяли в армию и вылечили... Теперь ранили... тяжело ранили...

— Ранили — вылечат, — утешала Валя, — вывезут в госпиталь, выходят.