Штольман глубоко вздохнул и выпустил жену из объятий.

Анна Викторовна, слава тебе боже, умела быть милосердной. Не стала ни смеяться, ни провоцировать. Отошла подальше и только потом обернулась, подарив ему лучезарную улыбку:

– Но ведь нас теперь много! Чего нам бояться? Карим – прекрасный стрелок, дядя и стреляет, и ножи мечет. Вы, Яков Платонович, вообще умеете всё на свете! И даже меня уже стрелять научили. Сами говорили, что теперь мы всегда вместе!

И мордашка - ярче солнца в вешний день. Замужняя дама, медиум? Полноте! Гимназистка на выпуске. А то и младше. Когда Аню одолевал охотничий азарт, она вновь становилась ребёнком. Очаровательным ребёнком, в которого он влюбился, едва увидев это неуёмное, сияющее, пушистое чудо.

Вот за какие грехи ему это всё?

Штольман почувствовал, что непослушные губы предательски дрогнули, готовые расплыться в улыбке.

– Ну, да. Затонский цирк на гастролях. В программе – вызов духов, метание ножей, хождение на голове. И эскапизм - выпутывание из немыслимых ситуаций, в которые мы сами попадём по собственной глупости. Анна Викторовна, я ничего не забыл?

И лично он, Штольман, в этом цирке – импресарио. И в придачу – главный клоун!

Кажется, он перегнул палку – Анна снова надулась. Не настолько, чтобы рассердиться на него уж совсем всерьёз, но где-то близко к этому.

– Ну, мы же не можем всё это оставить так? Эти т’аги людей убивают, камень надо найти и в храм доставить, чтобы больше никто не погиб. Вы же сами уже приняли решение, только упрямитесь почему-то!

Кажется, Анна Викторовна очень неплохо изучила его. И спорить дальше бесполезно, потому что она сказала истинную правду.

– Аня, даже если я согласился, это не значит, что мы прямо сейчас помчимся куда-то – искать и расследовать. Тебе с утра нездоровилось.

Анна нетерпеливо тряхнула головой. Причёска растрепалась, пушистые локоны манили заправить их за ушко.

– Да всё уже прошло давно!

– Слава богу!

Она снова просияла улыбкой:

– Так мы берёмся?

– С одним условием.

Рядом с её брызжущей энтузиазмом юностью Штольман сам себе иногда казался столетним скрипучим дубом. Тем самым, из Толстого – отрицавшим и жизнь, и весну, и любовь. Хотя в иных обстоятельствах и рядом с иными людьми выглядел вполне себе жизнелюбом и даже повесою. Но до Анны Викторовны ему было во всех отношениях далеко.

– Аня, моё условие: отныне ты вызываешь своих духов только в моём присутствии.

– Ну, Я-аков Платонович!

Почему-то она не любила это делать, когда он был рядом.

– Только не говорите мне, что рядом со мной они к вам не приходят. Я был свидетелем ваших подвигов много раз. И князь с Магистром меня не больно-то смущались.

Зато вдруг засмущалась сама Анна Викторовна. Зарделась, как маков цвет, и даже прикоснулась к щеке тыльной стороной ладони. Как у неё всё это выходило непосредственно и мило – совершенно невинное кокетство, о котором сама она и не догадывалась, похоже.

Пётр Иванович решил напомнить о своём присутствии и вмешаться в спор:

– Яков Платонович, вы должны понимать, что тонкие вибрации астрала…

Под его ироническим взглядом лекция о тонких вибрациях астрала замерла на полуслове. Астрал Штольмана не интересовал, его интересовало, что скажет Анна.

Анна же непонятно потупилась и явно не знала, как подступить к делу. Это интриговало.

– Понимаете, это связано с тем, что я чувствую, когда духи приходят… - с запинкой начала она. – Я не знаю, как это объяснить, чтобы вы поняли. Вы же в них не верите! – и снова взгляд в лицо с надеждой - вдруг он каким-то чудом уверовал.

Убедившись, что его физиономия искренней верой не пылает, кажется, расстроилась. Ну, что поделать? Он даже не представляет, как мог бы выглядеть в религиозном экстазе. Что-то немыслимое, не предусмотренное его внутренним устройством. И наружным тоже.

– И что же вы чувствуете, Анна Викторовна? – осторожно спросил Штольман, боясь спугнуть откровенность, если, не дай бог, в голосе просочится ирония.

– Холодно. Темно. Словно сквозняк, даже свечи гаснут. По спине мурашки, и всё сжимается внутри. Это страшно немного, но я уже привыкла. – она внезапно подняла глаза и огорошила его откровенностью. – А рядом с вами, Яков Платонович, мне всегда тепло!

И снова зарделась.

И он тоже.

Что за проклятье – быть женатыми уже два года, и всё равно краснеть, как два гимназиста, играющих в гляделки! И это в Индии, где что ни изображение – откровенный «жексурын», не говоря об искусстве плотской любви, возведённом здесь в ранг одного из местных культов.

Пётр Иванович многозначительно кашлянул, возвращая их к действительности. Штольман поймал себя на том, что за это время успел расплыться в совершенно кретинической улыбке.