— Не всякое мясо — вымя, но всякое вымя — мясо. Оно мяхкое, — добавлял он, — мяхкое и вкусное.

— Оно плохо жуется, — возражал я.

— Зато хорошо кусается, — и Пас клацал зубами. — Сочное, как цыпленок табака. Вымя, три порции, — просил он и третий кусок заталкивал вилкой под два верхних, жульничал.

— Оно денег стоит, Пас.

— Это — вымя, — говорил он, — мясо я не прячу.

Мы садились за стол, и Пас с наслаждением кусал вымя, которое всегда мясо. Особенно яростно он кусал третий, краденый кусок.

Человеку профессионалы не понравились. Нам тоже. Они делали грубые ошибки, кричали зачем-то. Но они выиграли. Как у них это вышло, мы не поняли. Они ходили так, как будто знали карты друг друга; кроме того, они играли так, как будто знали прикуп. «Знал бы прикуп — жил бы в Сочи», — говорил Учитель. Особенно он напирал на «Сочи».

Потап развенчал профессионалов. Он подсмотрел, как они сдают, когда шла вторая партия. В этой партии из наших играл только Пас, а Шут отказался. Мне пришлось шипеть на Шута змеей, чтобы он догадался: нам желательно было бы есть хоть один раз в день; и он должен это осознать.

— Питаться, — говорил я ему.

— Что? — бурчал он.

— Питаться чем будем? Опять побираться пойдем?

Шут тоже не любил побираться, и он все понял.

— Ладно, — сказал он. — Не буду.

Мы с Шутом смотрели, как Пас проигрывал. Его было не жалко, да он и проигрывал в этот раз мало. Нам хотелось, чтобы больше. «Голова его садовая».

Когда профессионалы уехали, Потап показал нам, как они сдают.

— Сдвигай, — протянул он колоду Шуту. Шут сдвинул. Потап сдал. — В прикупе две пики, — сказал он. — Девять и десять. Мы проверили.

— Это — шулера, — заключил Потап. И Человек очень обрадовался. Эти шулера к нам больше не приезжали.

Шут любил просыпаться рано, выходить из общежития или из дома, когда мы жили на квартире, и смотреть на солнце.

— Люблю восход, — причмокивал он.

Вечерами он тоже выходил из общежития или из дома и смотрел, как солнце садится. Из общежития заката не было видно, и Шут уходил куда-то.

— Куда ты ходишь?

— Закат смотреть.

— Ты что, спятил? Он снисходительно поглядывал. Весной он водил меня в лес. Уже подсохло, и в муравейниках шевелилось. Он подносил руку к муравейнику, а потом слизывал.

— Очень пользительно, — говорил он и улыбался. — И солнце встает, — щурился он на солнце. Шут любил солнце. И луну.

— Молочко, — говорил он, глядя на луну. Шута природа успокаивала всегда, он мог отвлечься от всего из-за какой-то букашки.

— Букашка крылышки чистит, — говорил он. — Суетится.

Шут любил все живое как-то ненавязчиво, не требуя от него ничего взамен. Он и от людей ничего не требовал. Ему ничего и не надо было. В отношениях с людьми Шут был каким-то каменным.

— Нет, так нет, — говорил он. — Понятно. В голосе у него всегда сквозила какая-то грустная интонация: «Живите так». Когда его не понимали, он не настаивал. Временами казалось, что он смотрит на людей как на что-то единое, большое и медлительное, и оно застряло во времени, как в горной расщелине, и выбраться оттуда не хочет, а смотрит на Шута и «лыбится». Шут тоже «лыбился». Единственное, в чем мы с ним расходились, это — отношение к людям. Кто из нас был не прав?

Шут любил природу: солнце, луну, звезды. Но больше всего он любил электрическую лампочку. Лампочку мы все любили сильно. Ни одно светило не дарило нам столько радости и ощущений, вернее, одного бесконечного ощущения. Вот стол, садишься за него, закуриваешь, все закуривают, лампочку затягивает дымом, она светит так сладко, как не способны все светила, вместе взятые.

Опять вечер, опять горит лампочка, ее затянуло дымом, можно посмотреть в карты и сделать ход, и затянуться, и снова посмотреть в карты, карты в руках, их никто не отберет. Карты в руках, это как журавль в руках, который и не хочет никуда улетать. Ему и тут хорошо.