— Ходи, — говорил Шут.

— В пичку пошел, — отвечал я.

— Покойничек в пичку, и я в пичку, — шутил Потап. Говорить можно первое, что приходит в голову. Слова ничего не значат. Лишь бы не было в них подсказки.

— Пичка, трефка.

— Пичка, пичка.

Милая моя пичка…

Пришел Шура Корсиков. Он улыбался, немного неестественно, но он всегда улыбался так.

— Выгнали меня, — сказал он.

— Не тебя первого, — выдал Тазик. Он не понимал, когда какие слова надо говорить. Шурик сел на стул возле стола и постучал по столу кистью. Кисть у него была мощная. Пальцы длинные. Так, как сейчас, стучал он ими тогда, когда ему не везло.

— Куда ты теперь? — спросил Тазик.

— Не знаю. По миру пойду. Он давно собирался уйти. «Надо выбирать, — говорил он, — уйти или учиться. Ходить в троечниках надоело, как недоумок какой». С тех пор, как он говорил, что надо выбирать (это он говорил на факультете, надо же такое, встретиться с Шурой в корпусе), не прошло и полгода. Губы у него были тонкие и ядовитые, ходил он в брюках с тонким ремнем, никто не ходил с таким ремнем, даже Шут; и штаны на Шурике сидели неважно — висели, как на чучеле. Одежда на нем вся была какая-то старомодная, может, поэтому и улыбался он как-то по старорежимному, как будто внутри у него что-то застряло; не в горле, а в душе. Он был нескладный, но какой-то очень приспособленный. Иногда ребята дурачились: садились напротив, локти на стол, кисти сцепляли, и — кто кого пережмет. Шурик мог покраснеть, но он не проигрывал.

— Слабак, — говорил он с той же старомодной, неискренней какой-то улыбкой, чем и портил все. На первый взгляд он был вроде и беззащитный, молчал все больше, если что и скажет, то неинтересное что-нибудь или нелепость какую: «Бред сонного ежика» или: «Кондово».

Выгнали Шурика внезапно. Мы и опомниться не успели. Никто не знал, за что. Наверно, за игру в карты на деньги, больше не за что. Он даже не курил. Как он высиживал в дыму сутками? Не человек, а робот. Один раз мы уже ходатайствовали группой перед деканатом, чтоб Шурика не исключали, и тогда его не выгнали. Но в этот раз мы походатайствовать не успели.

— Может, соберем собрание, бумагу напишем, — предложил Потап.

— Можно прямо здесь, — сказал Тазик. — Людей хватает. Кворум есть.

— Как мертвому припарка, — отмахнулся Шурик. — Уже поздно.

Шурик начал играть раньше нас. Уже первой зимой он стал грозой старшекурсников и в деканате числился не только как играющий студент, но и как разлагающий тип.

— Меня выгоняют за то, что я разлагаю молодежь, — грустно сказал он. Даже кистью перестал стучать.

— Шурик разлагает нас, — опять заулыбался Тазик, а Шут сделал такое выражение лица, что было видно: его больше разложить уже невозможно. Язык у него слегка вывалился, как у конченного.

Шурика было жалко, и мы играли, играли, играли, чтоб заиграть потерянного товарища.

— Сдавай, — говорил Потап.

— Картишки б новые купить, — бурчал Тазик.

— Прикупим, — говорил Шут. Мы играли, и время шло в одну сторону. Иногда, сталкиваясь с каким-нибудь раскладом, вспоминали Шурика.

— Корсикова здесь нет, — говорил Тазик. Но кто вспоминал его штаны, кто придурковатую ухмылку, а кто ремень, похожий на веревку. Шурика жалко не было. Нам некогда было жалеть, да и кисть у него была мощная.

Пить пиво мы начали зимой.

— Пойдем, — сказал Шут, — пивка попьем. Я подчинился ему быстро. Только внутри что-то щелкнуло, как клавишный выключатель.

— Праздник будет, — сказал Шут. Мы зашли в буфет, а дальше по проходу — столовая.

— По кружечке? — спросил меня Шут, и я кивнул.

— По кружке, — сказал он продавщице, и она налила по две неполных.