Если мы с Маней ещё как – то сопротивлялись голоду, то Коле было это не под силу. Он совершенно иссох, как когда-то я, страдая от приступов малярии. Жесточайший понос изматывал его до предела, прямая кишка вываливалась наружу, и я, оставаясь с ним один на один, с трудом вправлял её назад, подавляя непрошеную рвоту.

Приходил фельдшер из соседней деревни, прописал больному какую-то микстуру, но она помогала Коле, как мёртвому припарка.

Как – то раз, вернувшись домой после очередного набега на сусликов, я наткнулся на висячий замок на входной двери. Запор для меня не был помехой, и я по потайному лазу уже через минуту оказался в доме. Бросив взгляд на кровать, где лежал брат, я сразу же определил, что он скончался.

– Отмучился, сердешный, – только и сказала тетя Наташа с грустью, и перекрестила покойника.

Похоронили Колю на деревенском кладбище, обозначив свежую могилку самодельным берёзовым крестом.

Только через тридцать лет мне удалось побывать в этих местах. И тоже по весьма печальному случаю. Старший брат моего отца, Николай Михайлович, всю жизнь проживший в Азербайджане, измученный ностальгией, вернулся в родные места, на родину своих предков, и умер в одночасье.

После похорон дяди я долго бродил по запущенному, густо заросшему разнотравьем и кустарником кладбищу, пытаясь отыскать Колину могилку, но тщетно: время старательно вылизало не только места захоронений жертв пост – военных последствий, но и постаралось стереть из памяти воспоминания о них.

Никто из деревенских не смог указать на его могилку, как будто Коли никогда и на свете – то не существовало.

Заглядывая в прошлое, вспоминая события многолетней давности, мы подсознательно прокручиваем в хронологическом порядке их влияние на нашу дальнейшую жизнь. И вольно или невольно желаем выдать прошедшее в позитивном плане. Подтасовка фактов, лакировка действительности – производные существующего строя. Я тоже заражен этим социальным вирусом, поскольку являюсь продуктом развитого социализма.

Наткнувшись на непреодолимую преграду в воплощении идеи справедливого благоустройства общества, народ решил играть по новому сценарию, предложенному воинствующими диссидентами и революционно настроенному большинству. История повернула вспять, возвращаясь к «проклятому» капитализму, как столпу непримиримой конкуренции и на этой основе – ускоренному развитию экономического прогресса и улучшению материального благосостояния людей. Разумеется, отпала необходимость подвывать власть имущим, получая за это хоть небольшие, но гарантии в возможности сводить концы с концами. Всё большую силу набирает свобода слова, и чопорная испокон веков цензура, в понимании моего прокоммунистического воспитания, себя изжила. Наступила эра благоденствия для развития творческих сил во всех сферах человеческой деятельности.

А рядом с этим, словно цветы по весне, распустились, пользуясь вседозволенностью, подпольные пороки, и, в первую очередь, преступность, проституция и беспробудное пьянство.

В этом крепчайшем зловонном коктейле, как ни парадоксально, родилась, стала стремительно расти и развиваться каста деловых людей, очень точно названная неизвестным гением – новыми русскими. Пока простолюдины, захлёбываясь в восторге, пропивали своё проклятое прошлое и наслаждались любовью освобождённых от всяких условностей женщин, умные люди прибирали к рукам брошенное ими богатство. Были, конечно, и светлые головы, пытающие перекричать этот невообразимый восторженный и пьяный гвалт. Но к большой радости умников, против протрезвевших выступили батальоны преступной гвардии, ставшие в скором времени несокрушимым оплотом интеллектуальных грабителей. Такого невиданного разгула коррупции не могли предположить даже фантасты.

Впрочем, это было потом, а пока мы прибыли в Челябинск – колыбель Южного Урала, мрачный, закопченный город с непролазной грязью и частоколом высоких заводских труб. Основанный в восемнадцатом веке как пересыльный пункт для каторжан, он стал стремительно расти за счёт неисчислимых природных богатств, и за два последующих столетия превратился в монстра, извергающего для страны продукцию чёрной металлургии. Этому способствовали и часть эвакуированных предприятий с Запада.

Подробностей встречи с отцом я не помню. Так, какие-то мелочи. То возникнет образ дяди Вани, черноволосого, широколицего красавца цыганского обличия – закадычного отцова дружка, весёлого и озорного, с мягким окающим акцентом ошанских татар, то отдельные предметы домашнего обихода в заводском общежитии, где нас временно поселили, то обрывки яростных ссор между родителями, ревнующих друг друга к прошедшему в разлуке времени.

Более чётко вырисовываются картины нашей жизни в заводском шлакоблочном бараке на двадцать восемь комнат, одна из которых под номером 11 стала нашей на долгие годы. Ровно столько же квадратных метров было и в самой комнате. Так что на каждого приходилось места ничуть не меньше, чем выделяют на кладбище.

Но и этому подарку судьбы мы были несравненно рады. Против прежней, сталинградской, она показалась такой просторной, словно танцевальный зал. Тем более, что под окном имелось настоящее паровое отопление – две параллельно протянувшиеся трубы сантиметров в восемь в диаметре.

Была в бараке ещё и двадцать девятая комната, расположенная в самом конце длиннющего, как пенал, коридора и приспособленная под мужской и женский туалеты. Стены уборной были испещрены шедеврами изящной словесности, ничуть не уступающей произведениям тюремных застенков. Других удобств в бараке по замыслу архитекторов и по соображениям экономии не предусматривалось.

А в коридоре, словно стражи порядка, рядом с каждой дверью стояли табуреты, на которых возвышались, извещая прохожих запахами о достатках хозяев, или керосинка, или примус или керогаз или другой какой-нибудь нагревательный прибор типа популярнейшей в военное время электроплитки. Поэтому в коридоре нашего барака всегда что-то шипело, бурлило, скворчало, убегало и подгорало, варилось и жарилось, выделяя дразнящие и дурманящие запахи пищи и горелой картошки. Как правило, из-за дверей постоянно доносились раздосадованные голоса, разбавленные отборным матом.