Только глубокой ночью в коридоре наступала тишина, да и то на три – четыре часа, потому что рабочий люд просыпался задолго до заводских гудков.

Барак длинный и похож на конюшню, с той лишь разницей, что вместо лошадей в стойлах обитали люди. Был он частью третьего участка семьстроя, посёлка, отдалённого от завода километра на три. Почему «семьстроя» – никто не знал. Строили его в свободное от работы время и по выходным, если они бывали, и потому этот безрадостный труд назывался самстроем. Однако самостоятельно в строй становиться никто не хотел, и «сам» заменили на «семь». Утёрли, так сказать, сопли начальству.

Расположен барак в северном углу посёлка и примыкает почти вплотную к небольшому болотцу, за которым с давних времён стоит ржавый железный забор, опоясывающий территорию плодоягодного сада. Сад экспериментальный и принадлежит сельскохозяйственному институту. Охранялся он бдительно, но кто может остановить изголодавшуюся по фруктам детвору?

Впоследствии эта роскошная плантация стала основным источником моих карманных расходов.

Чуть поодаль от выхода из барака теснились, прижимаясь друг к другу словно в экстазе, сараи и сарайчики, по– местному – стайки. Слепленные из подручного материала, они бдительно охраняли дрова и уголь и всякую домашнюю утварь, пришедшую в негодность, но выбросить которую на помойку не поднималась хозяйская рука. В тёплое время года стайки превращались в детские комнаты, где все, от мала до велика, наслаждались свободой и независимостью. Здесь кипела своя жизнь, насыщенная проблемами детского масштаба.

За три последующих дня после приезда я перезнакомился с многочисленной барачной детворой, подсознательно определяя, кто есть кто. Мне очень понравился Саша Доронин, низкорослый славный крепыш с девичьим лицом и золотистыми кудряшками. Высокий, как жердь, Генка Тимофеев с плутоватыми зелёными глазами вызвал настороженность, а Валька Нестерова обратила на себя внимание тем, что носила под кофточкой ещё не созревшие, но уже видимые груди.

Разные по форме и содержанию, нас всех объединяли, по крайней мере, две вещи: более, чем скромная одежда и непроходящий голодный блеск глаз.

Следуя многовековой традиции, родители устроили новоселье. На праздник пришли несколько отцовых товарищей по работе, в том числе и Иван Лексеич с неразлучной гармонью подмышкой и со своей супругой Марией Олимпиевной . По случаю торжества мать расстаралась, и на сдвинутых столах, дразня глаза и обоняние, стояли тарелки с винегретом, селёдочкой и колбаской, огурчики и другая сопутствующая предстоящей выпивки снедь. В углу, прямо у дверей, стоял на табуретке пузатый чайник с наваренной бражкой – популярным напитком рабочего класса и местной интеллигенции.

С приходом гостей и без того небольшая комнатушка сузилась до размеров спичечного коробка.

Пацанва, как всегда, роилась в коридоре за дверью. Мать угостила каждого конфетками – подушечками, но ребята не расходились, надеясь получить что – нибудь посущественней.

Когда взрослые подвыпили и от тостов перешли к хоровому пению, я потихоньку стал таскать со стола съестное и угощать моих новых приятелей. Добыча немедленно исчезала в желудках прожорливой саранчи.

– Ты бы бражки вынес, – нагло потребовал Генка, прожёвывая бутерброд с селёдкой. – Знаешь, какая она сладкая! – и он соблазнительно почмокал толстыми губами.

Мне, разумеется, не хотелось падать в грязь лицом перед новоиспечёнными друзьями и, улучив момент, когда взрослые увлеклись разговором, я благополучно чайник умыкнул. Вся ватага во главе со мной немедленно растворилась между сараями, и через пару минут на дне чайника не осталось даже гущи.

Операция прошла успешно, чайник вернулся на место, а подогретая детвора от души дурачилась до глубокой ночи. Меня хвалили, а я, счастливый, витал в облаках.

Никакие человеческие действия, однако, не проходят бесследно. В этом я убедился наутро, когда начались разборки с соседями. Разъярённые мамы откровенно и жёстко высказывали родителям всё, что обо мне думают. «Не успел заявиться, а уже начал спаивать малолетних», – так прозвучала из их уст самая мягкая фраза в мой адрес. В глубине души я им сочувствовал, когда узнал, что двое из наших ночью бессовестно облевались.

Эпилогом этой грустной истории стала показательная порка, во время которой я старательно демонстрировал свои голосовые данные, сладостным елеем разливающиеся по сердцам моих обличительниц. Странно, но себя я чувствовал превосходно, хотя во вчерашней пирушке не отставал от сверстников. Наверняка сказался приобретённый опыт.

Года два назад, ещё в Сталинграде, наварив на продаже воды червонец, я дефилировал по базару в поисках недорогого, но подходящего для еды продукта. Времени было навалом, и я не торопился с выбором. Да и сумма, которой я мог распорядиться, не оттягивала карман.

Остановил меня звонкий тенор зазывалы, доносившийся из середины плотного кольца людей:

– Эй, навались, у кого деньги завелись! Делайте ставки! Выдаю без справки за рубаль – десять, за десять – сто!

Активно поработав локтями и по пути схлопотав подзатыльник, я пробрался к центру круга и увидел рулетку возле одноногого мужика в потёртой армейской гимнастёрке и замусоленных временем, неопределённого цвета, брюках. Самодельная рулетка представляла собой круг диаметром сантиметров в двадцать, разделённый сапожными гвоздиками на сектора. Каждому сектору присваивался порядковый номер. Из центра, как из ротора двигателя, возвышалась ось с перпендикулярно прикрепленной к ней штангой, на конце которой находилась мягкая пуховая кисточка, скользящая при движении по гвоздикам. На каком из секторов кисточка останавливалась, тот и выигрывал. Если, конечно, на него была сделана ставка. Вот так. Просто, как всё гениальное.