Шрифт:
Днем Ланжеро прибежал с берега в дом. Брат лежал на том же месте. Пришли соседи и положили возле брата юколу, кусок вареной нерпы и горшок, в котором была мось, приготовленная из ягод и кетового жира. Но брат не тронул еды. Он лежал на спине. Ноги его были голые. Ланжеро стало жалко его ног, он их закрыл. Отец вытащил изо рта трубку, обтер слюну с чубука и положил трубку возле спящего.
— Зачем спящему мось? — спросил Ланжеро.
Отец ему не ответил.
— Отдай лучше ее мне. Я люблю мось.
Соседи встали, подошли к брату, подняли его и понесли.
— Ветер? — спросил Ланжеро.
— Ветер, — ответил Чевгун и усмехнулся.
Людей уносили и уносили. Каждый день отец куда-то уходил.
Сначала соседи унесли Чевыркайна, он был еще меньше Ланжеро; потом девчонку Аучхук, сестренку Чевыркайна, потом косоглазых детей Чевгуна, всех до одного. Как-то они подрались с Ланжеро и отобрали у него лодку-долбенку.
Когда их несли, Ланжеро долго бежал за Чевгуном. Чевгун уносил своих детей вместе с игрушками. Ланжеро думал, что Чевгун вернет ему его лодку.
В холодный день соседи пришли звать Водку, отца Ланжеро, чтобы он помог им нести их мать-старуху.
Скоро унесли и соседей, их несли отец и Чевгун.
— Ветер, Ланжеро, — сказал Чевгун. — Большой ветер.
Когда дошла очередь и до Чевгуна, когда Чевгуна понес на себе отец, останавливаясь и подолгу стоя на одном месте, когда отец вернулся без Чевгуна, Ланжеро заплакал, он понял, что скоро его вместе с отцом унесет большой ветер.
Дома на берегу были пусты. В домах гудел ветер, он подымал золу из очагов и носил ее из угла в угол.
Все стояло на своем месте. На степе висели торбаза, шляпа и штаны. Нары были не убраны. На столах стыла пища, в чайниках был чай. Казалось, хозяева вышли и скоро вернутся.
Ланжеро боялся заходить в чужие дома. Между домами было пусто. В том месте, где играли дети, не было никого. Валялся чей-то сломанный лук. На берегу лежали нерпичьи кости, весло и стояли нарты. Это были Чевгуна нарты.
Ночью выли собаки. Им было страшно. Они, должно быть, боялись, чтобы их не унес ветер.
Отец разбудил Ланжеро.
— Одевайся, — сказал он.
Отец уже был в зимней одежде.
В нарты Чевгуна он запряг чьих-то собак. Ланжеро знал, что у отца не было своих собак.
— Чьи это собаки? — спросил Ланжеро.
— Соседей. Я у них занял собак, а нарты у Чевгуна. Увезу тебя и верну им собак, Чевгуну — нарты.
— Зачем соседям собаки? Соседей унес ветер.
Отец промолчал.
Ланжеро в последний раз увидел свой дом на берегу, школьник и темные пустые дома соседей.
Над маленьким озером, покрытым снегом, над тем озером, возле которого летом играл Ланжеро с детьми Чевгуна, светила зимняя луна.
Оставшиеся собаки завыли, они просили, чтобы люди их взяли с собой. Но отец не хотел брать чужих собак.
Он увел Ланжеро в стойбище Нань-во, что на берегу Лангри — нерпичьей реки.
Глава вторая
В Нань-во жили старики. Самому старому из них исполнился сто один год. Звали его Чевгун-старший. У старика был молодой и веселый, словно чужой глаз. Другой глаз его давно умер.
Недавно Чевгун-старший женился.
— Женская жизнь короче пальца, — жаловался Чевгун-старший. — За мою жизнь у меня умерло восемь жен. Эта девятая.
Когда Водка с сыном своим Ланжеро приехал в Нань-во, он остановил собак у зимника Чевгуна-старшего.
— Привет тебе от младшего брата, Чевгун, — сказал Водка.
Водка сел.
— Брат твой Чевгун умер.
— Жить приехали?
— Жить.
— Живите.
Ланжеро не представлял, что на свете так много детей.
Детей в Нань-во никто не уносил. Не нужны они, должно быть, ветру.
Ланжеро рос и играл вместе с этими детьми. Это были толстые, веселые дети.
В стойбище приходил доктор — бороться с ветром. Зимой он прибегал на лыжах, летом подымался на лодке вверх по реке на шестах. Собаки, почуяв его, выли.
— Можно ослепнуть, — говорил доктор, входя в дом. — Как у вас грязно!
— Почему нельзя? — соглашались старики. — Можно.
С Ланжеро доктор смеялся, шутил.
— Ветер, говоришь, тебя чуть не унес. Это не ветер, а интервенты. О нефти и рыбе помнили, о людях забыли, о вас, гиляках. Не бойся, сейчас есть кому бороться с «ветром».
Доктора звали Иван Павлович.
Иван Павлович научил женщин стирать белье; засучил рукава и на глазах у всего стойбища выстирал свою рубашку.