что пришла до меня, об отце...

Пробивные хрущёвские годы

снова храмы громили окрест

и оттаявший запах свободы

замерзал, как предутренний лес;

прорастало российское пьянство

в подворотне, в скверу, в гараже...

Но и бледный росток христианства

прорастал в моей бедной душе!

1960-ые

О, дух годов шестидесятых,

ты — вкус китовой колбасы

и репродукторов раскаты

о птицах звёздной полосы!

5

Ворвался в дом наш телевизор

и мир расширился для глаз,

любой кумир стал грозно близко:

Стрельцов, Альметов — вижу вас!

Росли дома, росли заводы

вокруг и в тундровой дали,

и очереди за водкой

во дни получек всё росли.

В тени дворов на лавках тесных

и вдоль канав, где трав приют,

ругал безмозглость власти честно

подвыпивший рабочий люд;

и в гранях стопок толстопузых

над хлебом, килькой и лучком

уже зиял всего Союза

сверхтектонический разлом.

УРОК

Тротуары дощатые, угольный шлак

на дорогах и запах барака,—

здесь недавно хмурел "Волгострой — Волголаг";

в нашем детстве есть тень от ГУЛАГа...

То ли правду сказать, то ли ложью покрыть

наказуемый друга проступок?

В восемь лет этот выбор не просто свершить,

если Славка молчит очень глупо,

а в разбитом окне, словно ворон, сосед

клювом водит в предчувствьи поживы;

он к тому же ещё и в три звёздочки мент,

6

а у Славки папаша паршивый:

гвоздь его воспитанья — армейский ремень...

Но мне лгать ещё не приходилось:

наползает на щёки пунцовая тень,

Славку жалко... И вдруг, словно милость,

из барака напротив старуха идёт

и менту:"Что ты мучишь детишек?

Сорванцы с Техучастка бежали и вот

всё каменьями да в воробьишек".

Закрывает сосед чёрный клюв за окном;

погрозив Славке пальцем, старуха

убредает в барак свой, стуча посошком;

мы бежим за сарайки, где глухо.

Славка грязные слёзы стирает со щёк,

бьют под майкой костяшками рёбра...

Встретил Славку недавно, он помнит урок:

правду всю говори только добрым.

НАТАШКА

В дни детства всё мне было в радость:

и свист скворца, и шарк шагов,

и лёд черёмухи над садом

под грозным блеском облаков...

Я был наивен, как букашка,

и беззаботен, как цветок,

но одноклассницу Наташку

поцеловал, любя, в висок

и застеснялся,— кто ж не знает

всю глупость мальчиков благих...

Теперь она внучат качает,

понятно, вовсе не моих.

7

Но улыбается при встрече

всей глубиной зелёных глаз

и вспоминаю я тот вечер:

Весну. Скамейку. Третий класс.

ПОХОРОНЫ 1960-ых

Память детства верней, чем любые венчальные кольца;

обручённые с детством, мы с ним проживаем судьбу...

Умирал человек, даже если последний пропойца,

обмывали его, одевали, покоя в гробу.

Если нет своего, то соседи несли пиджачишко,

"скороходы" да брюки и, руки уложив на грудь,

записным женихом, как нарядного в церковь парнишку,

благородно справляли в посмертье решающий путь.

На холстах полотенец подняв над землёй домовину,

три квартала несли за машиной её мужики,

чтоб покойного каждый мог помнящим взглядом окинуть,

чтоб оплакали бабы, простили, крестясь, старики.

И убогий оркестр из трубы, вальторны и тубы

да гремучих тарелок, к которым примкнул барабан,

созывал с ним проститься, надув полупьяные губы,

8

так, что дрожью спинной отзывался на звуки и ушлый пацан.

Над Россией шла вонь от сокрытых погостов ГУЛАГа,

от останков солдат, не укрытых в покои могил,

и народ поднимал здесь любого покойника стягом

к той надежде на вечность, которой он божески жил.