Она долго не показывалась. И я не отступаю, навожу зеркало, дрожит на ее балконе светлое пятно. Опять вышла она. Я опять рукой. Она, кажется, пожала плечами. Ушла. Что это значит? Все-таки решила спуститься?..

И верно: теперь я увидел ее в дверях подъезда. С крыльца спускаться она не стала. Я быстро подошел, взбежал на ступеньки и, придав как можно больше решительности и уверенности своему голосу, сказал:

— Здравствуй, Кира!

— Здравствуй. — И ничего не шевельнулось в ее лице.

— Я к тебе пришел, — сказал я.

— Вижу.

— А разговаривать со мной ты не хочешь?

— О чем?

— Обо всем.

— Это с какой стати? — В ее больших серых глазах, с чуть изогнутыми у носа уголками, даже не проскользнуло усмешки.

— Кира, ты совсем-совсем не хочешь со мной разговаривать?

Она куснула верхнюю губу, изогнула ровную бровь с тысячью темных волосинок, но так ничего и не сказала.

— Кира, у вас чердак открыт? Там железная лестница должна быть.

Она пожала плечами.

— А в нашем подъезде чердак открыт. Кира, я сейчас побегу на чердак и вылезу на крышу.

Она наконец разжала губы:

— Зачем?

— Вниз прыгну.

Она посмотрела мне в глаза и усмехнулась.

— Серьезно говорю, — сказал я. — Прямо на асфальт упаду.

— Зачем? — опять спросила она и тут же с тревогой добавила: — Ты правда собирается прыгнуть?

Из подъезда вышла женщина с ребенком на руках, но я даже не обратил на нее внимания:

— Думаешь — не прыгну?

— Петя, что с тобой? — вдруг сказала Кира и покраснела. — Тебе плохо, да?

Я лишь кивнул. Мне показалось, что могу заплакать.

— Что же ты ничего не говорил мне?

— Я говорил. Ты же помнишь?

— Да, правда, — сказала Кира. — Но я думала… А почему ты еще раз не пришел?

— Я пришел. Видишь.

— Да, пришел. А я думала — уже никогда не придешь.

Из дверей вышел малец с куском булки и внимательно оглядел нас.

— У тебя есть время? — спросил я. — Чего мы здесь стоим?

— А куда мы пойдем?

— Не знаю. Куда-нибудь. Идем?

— Да.

— А дома не надо сказать?

— Ничего. Мама с сестрой платье кроят. Ведь мы не очень долго?

— Наверно.

Мы обогнули дом и вышли на улицу.

Я не знаю, о чем мы говорили и куда шли. Просто шли вперед. А говорили обо всем, что приходило в голову, что вспоминалось. И о деде говорили. Кира сказала, что он очень понравился ей. И еще спросила, почему я раньше говорил, будто он смешной.

— Вообще, он смешной, — сказал я. — Только не всегда. Знаешь, он хотел жениться, а невеста не соглашалась, боялась своего отца, так дед чуть с колокольни не прыгнул.

— А ты с крыши собирался! — засмеялась Кира и в ту же минуту стала краснеть. — Нет… я не то хотела сказать.

— Конечно, — кивнул я, чувствуя, что тоже краснею. Получалось: будто я — жених, а Кира моя невеста.

— Мы ведь просто дружим, — сказала Кира.

— Конечно. И в одной школе учимся. Ты как закончила год?

— У меня с математикой неважно, — вздохнула Кира. — Тройка годовая.

— Ерунда, — сказал я. — Чего там сложного? Вместе позанимаемся. Ладно?

— Ладно. А у тебя троек нет?

— Поднажал в последней четверти.

— А у меня вот одна — по математике…

— Ты мороженое любишь?

— Конечно. Осенью съела сразу два фруктовых и горло простудила. Ангина была.

— Тогда не куплю, — сказал я.

— И не надо!

— А у меня и денег нет!

Так, разговаривая, почти не глядя по сторонам, мы прошли до конца весь наш длинный проспект Энтузиастов, упиравшийся в другой проспект — Московский. На противоположной стороне его возвышается памятник героям Великой Отечественной войны — широкое развернутое знамя с высеченными из камня суровыми лицами бойцов, и впереди — женщина, опустившаяся на одно колено, со склоненной головой.

Перед памятником, на красноватой гранитной площадке, стоял почетный караул — две девочки с автоматами и в защитных гимнастерках с погонами и два мальчика, тоже с автоматами.

— Ты не стоял в карауле? — спросила Кира.

— Нет, — ответил я, внимательно рассматривая неподвижно застывших в строгих позах мальчишек и девчонок примерно моего возраста.

— А я стояла. В октябре. Дождь тогда начал накрапывать. А мы все равно стояли.

— С автоматом?

— Да. Я стояла и почему-то все время о дедушке думала. Отце моей мамы. Он никакой, конечно, не дедушка был. Ему только двадцать семь лет исполнилось, когда он погиб. Шестого декабря день рождения у него, а девятого, через три дня, погиб. В Сталинграде. Несколько писем его осталось. Я покажу тебе, ладно? Одно смешное такое. Не смешное, просто написано смешно. Как без обеда остался. Поставил котелок, а в него пуля попала. Взял ложку, смотрит, а борща и нет. Одна капуста на дне да картошка.