Об Ирине говорить мне не хотелось, — потом еще начнет расспрашивать. Но не будешь же молчать, если вопрос задают. Я сказал. И Люба, как и думал, сразу поинтересовалась:

— Она не живет с вами?

Вот ведь какие любопытные эти девчонки! Пришла примеры списать, а сама всякие ненужные разговоры затевает.

— Нет, — говорю, — не живет.

— Значит, ни мама твоя, ни сестра не живут с вами?

— А ты откуда все знаешь? — сердито спросил я.

Тут Люба присела на стул, сняла варежки.

— Знаешь, Сережа, задачник у меня никуда не пропадал. Я тебе неправду сказала. Просто недавно Нина Сергеевна немножко рассказала мне про твою жизнь… А я староста класса. Мне нужно знать. Правильно?

Она замолчала и ждала, что я скажу. А что скажу? Подумаешь, если староста класса, так ей все нужно знать! А зачем? Потом растрепать по всему классу…

— Конечно, — сказала Люба и вздохнула, — если тебе неприятно об этом говорить, то не надо.

Она еще помолчала, подождала, но затем все-таки не утерпела — спросила:

— А твоя мама присылает вам письма?

Я вижу — не отвяжется она.

— Писала, — говорю, — в июне. — Со скуки я стал глядеть в окно. На улице все шел снег… Да, зима. Декабрь… Значит — июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь… Шесть месяцев. Целых полгода…

— Сережа, — вдруг тихо произнесла Люба и отчего-то принялась рассматривать свою варежку, будто никогда ее не видела. — Ты, пожалуйста, извини меня, Сережа, но я хочу сказать тебе одну вещь… Я… Ну и другие девочки из нашего класса… могли бы взять… Только ты, пожалуйста, не обижайся. Хорошо? Мы могли бы взять… ну, шефство, что ли, над тобой. Да, могли бы. Я, правда, с девочками еще не говорила, но они, конечно, поддержат меня…

Я, видно, так покраснел, что Люба еще больше смутилась.

— Ты не думай, — быстро заговорила она, — что это нам трудно. Ни чуточки. Например, могли бы вымыть у вас пол. А я могу постирать твои рубашки. Это мне ничего не стоит. Папа на октябрьские праздники купил стиральную машину с автоматическим отжимом. Так легко стирать! Правда, Сережа, возьми вот сейчас заверни в узелок свои рубашки, а я бы их выстирала и завтра же могла бы принести тебе. Хорошо?

Отчего мне было сердиться — не знаю. Но я рассердился.

— Ничего мне не надо, — сказал я и совсем грубо добавил: — Ничего не надо!

Люба опять начала было говорить, что для нее это сущие пустяки — постирать в машине рубашки, но я слушать не захотел больше, перебил:

— Нечего вам лезть со своей помощью. И все! Мы не калеки.

Люба тоже обиделась. Поджала губы, надела варежки.

— Пожалуйста, не навязываюсь. Я хотела по-товарищески, по-хорошему. Не хочешь — не надо. — Она взяла портфель и направилась к двери. И даже не обернулась — до того обиделась.

Ох, до чего же дурной у меня характер! Как только Люба ушла, я понял, что вел себя как хам, свинья, что меня отколотить за это мало.

Я был так противен себе, что решил весь день голодать. Часа через два здорово захотелось есть. Но я подумал: пусть, все равно ни крошки не возьму в рот. И еще я захотел выстирать свои рубашки. Поставил на газ ведро с водой, нагрел, вылил воду в корыто и начал стирать. Я так долго мылил рубахи и стирал их, что пена в корыте вспухла до самого верха. Я разошелся: еще нагрел воды, выстирал заодно две майки, трусы, носки и пионерский галстук. Когда все это прополоскал в чистой воде, выжал и развесил в кухне на веревке, было уже около пяти часов.

После работы я подобрел к себе. Разогрел суп, поджарил картошки, поел и уселся за уроки.

Утром хотел встать пораньше, чтоб успеть погладить рубашку, но отец догадался об этом раньше меня. Выглаженная рубаха висела на спинке стула около моей кровати. На стуле лежал и пионерский галстук, гладкий, как бумага.

— Поспи еще немного, — сказал отец.

А мне не хотелось спать. Я думал о Любе. Вот на этом стуле она сидела вчера, а ее варежки лежали на столе, как раз где чашка стоит. Интересно, сильно она обиделась на меня? Ну, я дурак, свинья, грубиян — правильно. Но не мог же я допустить, чтобы она стирала мои рубахи. И сам ведь могу. Вон, как новенькая! Теперь и руки у меня чистые. Действительно, после вчерашней стирки руки были белые, ногти будто прозрачные.

Потом я встал, вымыл лицо и шею, оделся, повязал пионерский галстук и постриг ногти. Отец удивился:

— О, ты сегодня, как на большой праздник вырядился!

На этот раз я и по улице шел как-то иначе. Не очень спешил, портфелем не размахивал. Самому было чудно. В класс пришел рано. Но Томка уже была на месте. Когда она подошла ко мне со своей санитарной тетрадкой, то брови у нее смешно поднялись вверх и она промычала: мм.

«Вот те и «мм»! — ехидно подумал я.

Через минуту я забыл о Томке. Ходил по классу, разговаривал с ребятами, а сам глаз не сводил с дверей — когда же придет Люба? Наконец, она пришла. Розовая с мороза, веселая. Сначала я не глядел в ее сторону, только слушал, как она разговаривает. А потом, когда обернулся, то увидел, что и она на меня смотрит. Смотрит и улыбается. Я первый бы не решился подойти к ней. А она подошла. Подвела меня к окну, где никого не было, и спросила: