Я заставил себя посмотреть на сидящего в президиуме Орлова. Он был настолько бледен, что я мог увидеть это даже отсюда, из зала. Григорий сидел неестественно выпрямившись. Он смотрел прямо перед собой, в зал, но я был уверен, что он не видит никого в отдельности.

Ну что же, со мной, по-видимому, все кончено. Я мог прощаться с туннелем. О том, что будет дальше, я даже не думал…

И вдруг откуда-то из самого конца зала раздался громкий женский голос:

— Дайте мне слово!

Он прозвучал так резко и так неожиданно, что все головы обернулись к двери.

Я привстал, но ничего не увидел. Там, у дверей, где столпились люди, происходило какое-то движение, кто-то прокладывал себе дорогу к узкому проходу между рядами кресел…

Я снова повернулся к сцене. Крамов еще стоял на. трибуне. Но за эти несколько мгновений он превра тился в совершенно другого человека. Плечи его странно приподнялись, и голова ушла в них, словно он защищался от удара. Жалкое подобие улыбки появилось на его лице.

Все, кто сидел за столом президиума, чуть подались вперед, всматриваясь в дальний конец зала.

Светлана?!

Да, это была она. Пробившись сквозь ряды столпившихся у двери людей, она шла теперь к сцене.

Я видел ее только в профиль и ужаснулся: так исхудало ее лицо, так она изменилась за это короткое время после нашей встречи.

А Крамов все еще стоял на трибуне, говорил, обращаясь к президиуму, что-то неслышное мне отсюда и как-то неловко взмахивал рукой.

Светлана уже поднялась на сцену. Некоторое время она и Крамов стояли рядом.

Потом я услышал густой голос Трифонова:

— Что же вы не уходите, товарищ Крамов? Ведь ваше время кончилось…

Николай Николаевич с несвойственным ему подобострастием закивал головой и поспешно сошел вниз.

Теперь Светлана стояла около трибуны одна. Стояла, так и не сняв пальто, закутанная в серый платок, и молчала.

В зале была напряженная тишина.

— Товарищи, — сказал негромко Трифонов, — это инженер Одинцова. Она работала некоторое время на строительстве нашего туннеля. Послушаем ее… — И он ободряюще кивнул Светлане.

Светлана все еще молчала. Затем она медленно развязала свой платок. Потом тихо произнесла:

— Я… я жена Крамова, товарищи… Я знала, зачем он поехал сюда, — ее голос стал звучать громче, — и приехала тоже. Он ненавидит Арефьева. Он поехал, чтобы доконать его.

— Клевета! — раздался пронзительный голос Крамова.

Он вскочил с места и подбежал к сцене. Видимо, он уже овладел собой.

— Клевета! — снова выкрикнул он. — Домашние дрязги! Собрание коммунистов не опустится до того, чтобы разбирать семейные свары! Мне стыдно за мою жену!

— Стыдно?! — неожиданно громко воскликнула Светлана. — Вам стыдно за меня? А когда я сбежала со строительства, когда предала друга, поверив вам, тогда вам не было за меня стыдно?! Стыдно мне, ставшей вашей женой, а не вам! Он пришел вечером домой — это было несколько дней назад — и сказал, что на туннеле несчастный случай и он едет разбирать дело Арефьева. Я ни о чем не спрашивала Крамова. Но он понял, о чем я думала, и уверил, что проявит максимум объективности. Но я-то знала, каким «объективным» может быть Крамов, когда речь идет о человеке, ставшем ему на пути. И я поехала вслед за ним. Я… не могла не поехать. И убедилась, что все, чего я опасалась, произошло: Крамов обрушился на Арефьева. Но ведь я же инженер и понимаю, что он не имел права делать этого, пока комиссия не выслушает Арефьева, не разберет детально обстоятельств катастрофы. Крамов пренебрег всем этим. Это же подло, Николай Николаевич!..

В зале творилось нечто невообразимое. Люди что-то кричали, топали ногами…

Несколько мгновений Светлана молча смотрела в зал дшроко раскрытыми и точно остановившимися глазами, потом внезапно закрыла лицо руками… Бау-лин поспешно встал, подошел к Светлане, что-то тихо сказал ей и, поддерживая под руку, увел за сцену.

— Слова! Слова прошу! — крикнул кто-то из задних рядов, но почти одновременно откуда-то из середины другой голос тоже выкрикнул:

— Мне слово!

И вот уже десятки голосов сзади, спереди, с разных сторон требовали, стараясь перекричать друг друга:

— Слово! Мне слово! Дайте слово!

— Тише!

Громкий голос Трифонова покрыл шум, стоявший в зале.

— Все скажете, все! — повторил он. Шум снова возобновился.

И вдруг встал Григорий Орлов. Я уже говорил, что в течение всего собрания он сидел неподвижно, с побелевшим, безжизненным лицом. И, может быть, потому, что теперь он встал со своего места так резко и неожиданно, это было замечено всем залом. Люди интуитивно почувствовали, что Орлов хочет сказать нечто очень важное, и умолкли.