Но что еще можно было бы ожидать от животного, отрекшегося от ока разума и ока созерцания? Единственное оставшееся око было плотским и физическим, и по мере того, как оно оглядывалось по сторонам, единственное, что ему удавалось обнаружить, были различия в размерах. Когда закрылись очи рассудка и созерцания, око плоти уставилось немигающим взглядом на материальный мир, начав свою ритмичную литанию утверждений: 1, 2, 3, 4, 5…

Итак, если бы сциентизм был всего лишь неубедителен, то все мы могли бы поддаться искушению перестать обращать на него внимание. Но он не просто «всего лишь неубедителен» – и не просто всего лишь безумен в своем количественном сумасшествии. Сциентизм, как мировоззрение, формально противоречит самому себе.

Данный вопрос можно рассмотреть с множества сторон. Вероятно, мы могли бы сперва отметить следующее: сциентизм считает, что созерцательное знание Абсолюта невозможно. Единственное знание, которое допустимо, это знание плоти, которое, по всеобщему признанию, есть относительное знание. Итак, если бы позитивист просто утверждал: «Мы ограничим себя изучением сферы относительного знания», – то все это было бы совершенно приемлемо. Но он идет дальше и утверждает: «Достоверно только лишь относительное знание». И это само по себе абсолютное утверждение, ведь оно говорит: «Абсолютной истиной является то, что нет абсолютной истины». Шуон выразил это следующим образом: «Релятивизм ставит перед собой задачу низвести любой элемент абсолютности до относительности, при этом допуская весьма нелогичное исключение ради самого данного действия по низведению». Он продолжает:

На самом деле, релятивизм состоит из заявления: истиной является то, что не существует истины. Или из заявления, что абсолютной истиной является то, что ничто, кроме относительной истины, не существует. С тем же успехом можно было бы сказать, что языка не существует, или же написать, что нет такой вещи, как письменность. [51]

Иными словами, заявление сциентизма «опровергается самим существованием его же постулата». [52]

Сходным образом сциентист не просто говорит: «Эмпирическое доказательство является лучшим методом получения фактов в чувственной сфере». Он говорит: «Верны только утверждения, которые можно проверить эмпирически». К сожалению, само данное утверждение нельзя эмпирически проверить. Нет никакого эмпирического доказательства утверждения, что только лишь эмпирическое доказательство реально. Поэтому Смит и пишет: «Заявление, что нет иных истин, кроме тех, что принадлежат науке, само по себе не является научной истиной, а посему, утверждая его, сциентизм противоречит самому себе». [53]

Еще сциентизм взял в моду утверждать, что, дескать, эволюция путем естественного отбора (мутация плюс статистическая вероятность) – это единственная сила, объясняющая весь окружающий нас мир. Итак, мы не ставим под вопрос, имела ли место эволюция: наиболее очевидно, что происходила. Мы ставим под вопрос то, что является ее причиной или движущей силой, – в данном случае, случай. Ибо утверждается, что все, неважно в какой сфере, в равной степени является продуктом случайной эволюции. Жак Моно, чья книга «Случай и необходимость» является библией подобных взглядов, объясняет: «Эволюция [есть] продукт гигантской лотереи, которой заправляет естественный отбор, слепо выбирая редких победителей среди чисел, выпадающих совершенно случайным образом… Только данная концепция совместима с фактами». Его утверждение состоит в том, что, дескать, насколько нам известно, концепция эволюции через случайный отбор более истинна, чем конкурирующие теории.

Но если бы это и было верно, то это невозможно проверить. Если все явления в равной степени являются продуктом слепого случая, тогда не может быть никакого вопроса о том, более ли истинно что-то одно, чем другое. Лягушка и обезьяна равным образом являются продуктами следующей статистическим закономерностям эволюции, и нельзя сказать, что лягушка «истинней», чем обезьяна. Аналогично этому, поскольку все явления суть плоды статистического случая, то и идеи тоже являются подобными продуктами. Таким образом, невозможно, чтобы одна идея была более истинной, чем другая, ведь все они в равной степени произведены случаем. Если все суть продукт статистической необходимости, тогда таковой же является и сама идея статистической необходимости, и, в данном случае, она несет не больше авторитета, нежели какой-либо другой продукт эволюции.

В психологии подобного рода сциентизм возникает в форме утверждения – почти неоспариваемого ортодоксами, – что (если использовать формулировку Чарльза Тарта, хотя сам он и не придерживается высказанной в ней позиции): «Весь человеческий опыт, в конечном счете, можно свести к паттернам электрической и химической активности в нервной системе и организме». [54] Но если всю человеческую деятельность можно свести к биохимической активности, тогда то же самое можно сделать и в отношении самого данного сделанного человеком заявления. Так что, на самом деле, все утверждения в равной степени представляют собой фейерверки биохимических процессов. Но тогда не может быть и вопроса о том, чтобы отличать истинное утверждение от ложного, ведь все мысли в равной степени являются биохимией. Не может быть истинных мыслей или ложных мыслей – могут быть только мысли. Если мысли и вправду в итоге можно свести к пульсации электронов в нервной системе, тогда не может быть ни истинных мыслей, ни ложных мыслей по той простой причине, что не бывает ни истинных электронов, ни ложных электронов. А посему, если данное утверждение истинно, оно не может быть истинно.

Если вкратце, то, как отметили столь многие, включая Шуона и Смита, само существование идеи сциентизма доказывает фундаментальную неверность сциентизма.

Итак, сегодня часто утверждается, что сциентизм мертв, так что может казаться, что в предыдущих разделах я воскрешал не просто «соломенное чучело», но при этом еще и очень мертвое «соломенное чучело» [55] . Безусловно, это верно, что сциентистское и позитивистское мировоззрение утратило часть своей внешней привлекательности; однако я убежден, что оно не только все еще с нами, но и, во многом, расширяет сферу своего влияния. Никто внешне не будет называть себя «сциентистом», – данный термин сам по себе звучит как какая-то болезнь. Но эмпирико– научное предприятие слишком часто скрытно и явно отвергает иные подходы как нечто не являющееся равно достоверным. Я же подчеркиваю, что хотя лишь немногие открыто признаются в том, что они сциентисты, на самом деле, многие таковыми по факту являются. «Эмпирическая верификация» все еще правит бал в философском и психологическом мэйнстриме, то есть речь идет о «верификации при помощи органов чувств или их продолжений». В принципе, не особо-то что-либо и признается. Как же иначе объяснить факт, что всего несколько лет назад Юргену Хабермасу, – которого многие (включая и меня) считают величайшим философом из ныне живущих, – пришлось посвятить целую книгу опровержению позитивизма и отражению его натиска? (Речь идет о книге, чей первый абзац содержит пронзительный комментарий: «Наше отречение от рефлексии [ока разума] есть позитивизм».) Если эмпирический позитивизм и мертв, то это довольно резвый мертвец.