– Никто не позвонит.

– Пусть даже так. Тогда своей передачей ты просто дашь по ханжеской умильной морде всему этому славному городу великих первопроходцев. Разве этого мало?

– Неси статистику, – сказала Анна и ткнулась ему в щеку теплыми губами. – Ты еще можешь, папочка.

– А то! – фыркнул Лузгин. – Между прочим, близняшек еще не крестили? Вот и скажи в передаче: тот добрый христианин, кто квартирой поделится, станет крестным отцом... Ну, этой Маши и...

– Кати!

– Маши и Кати.

– Какие крошечки! Ну прелесть, а не девочки! Ты почему их на руки не взял? Детей боишься?

– Себя боюсь, – сказал Лузгин.

– А ты вообще-то, папочка, – она смотрела на него с комсорговским прищуром, – когда-нибудь держал ребенка на руках?

– Вот так и спроси в передаче: «Вы когда-нибудь держали ребенка на руках? И если да, то позвоните! Сейчас, сегодня, сей секунд!».

– Подонок ты, Лузгин, – вздохнула Анна.

Ты не закончила фразу: «...И за что я тебя вот такого люблю?» – Он получил острым локтем под ребра; Анна сделала движение, отстраняясь, но умные люди – японцы, они знают, как строить машины.

Он вспомнил то ночное, ворованное первое касание, когда она пошла за сигаретами, и он поймал ее левой рукой – оранжевое, выше локтя, и придержал: его пальцы почти сомкнулись, насытились оранжевой прохладой, он сказал: «Не надо, сигареты есть, сейчас достану», – и правой зашуршал в кармане, а левой проводил ее обратно, испытав не кистью, а плечом некое приятное сопротивление, податливую неподатливость ее перемещения, первый телесный контакт, насколько хватило руки, и выпустил ее из пальцев и незаметно – для кого? – сунул под стол и вытер о штанину постыдно повлажневшую ладонь.

– Так вы зачем пришли? – сказала Анна.

– Вы знаете, зачем, – сказал Лузгин.

– Сбросить пар? Есть у мужчин такое выраженье: сбросить пар. – Потом, со временем, он выловит и заключит в реестр ее манеру никогда не употреблять слова «мужик», но это все потом, а тогда он не придан тому никакого значения, пропустил мимо ушей, задетый за живое разоблачительным термином «пар».

– Давайте выпьем, Аня. И ешьте, пожалуйста, вы же голодны, сами сказали, я помню.

– Давайте.

– Противный стол, – сказал он через время. – Он мне мешает видеть вас. Люблю стеклянные столы.

– А как же тайна? Тайна слаще. Все мужчины так говорят.

– Вы меня убиваете, Анна, – сказал Лузгин, закусывая дымом. – Вы ставите меня последним в ужасный ряд каких-то «всех» мужчин.

– Почти стихи, – сказала Анна. – «Ужасный ряд каких-то всех мужчин...». Вы пишете стихи? – Словечко «всех» прозвучало у нее без кавычек; Лузгин же, говоря, навесил их железно, как крючья строгого ошейника.

– Не всели вам равно?.. Есенин уже написал: «Любимая! Меня вы не любили...». На этой строке лирика закончилась. Все остальное – многократно пережеванное эхо. Пять слов! Одна строка! И сто веков любовной лирики. Зачем?

– Скажите, вы женаты?

– Да, – вымолвил Лузгин, слегка оторопев.

– Одно слово. Одна жена. Зачем же вы ко мне явились. За этим... многократным эхом?

– Простите, Анна, я пошел, – Лузгин налил себе побольше и выпил, как в подъезде. – На посошок, – сказал он, переведя дыхание.

– Почему? – спросила Анна.

– Вы знаете, когда-то много лет назад я дал себе зарок: никогда не ложиться в постель с женщиной, которая вдвое умнее меня.

– И вдвое моложе.

– Ну, скажем, не вдвое.

– Грубите?

– Да что вы! Мне ли вам грубить... А вы вообще не верьте, когда вам говорят, что зрелых мужиков так и тянет на молодых и глупых.

– А на кого же вас тянет?

– На очень молодых и очень глупых.

– Ну, этого за деньги – сколько пожелаете.

– Поверите ли? В жизни не платил!

– Вам только кажется, что не платили, – сказала Анна без улыбки. Пальцы Лузгина самопроизвольно оформились в бутылочный захват, как у киборга в голливудских фильмах, и уже двинулись вперед, но Анна вдруг вторым сработал счетчик – порывистым касанием – но первым от нее, ура! – остановила их на перехвате.

– Не пейте больше, хорошо? Вам... не надо.

Лузгин расслабился и сник, отдернув руку, утвердил локоть на столе и уронил подбородок в подушечью мякоть ладони.