– Два последних штриха, если будет позволено, – Лузгин не торопясь собрал бумаги и сунул папочку в портфель.

Штрих первый. Фальшивый документ произведен в Тюмени; следовательно, есть юридические основания возбудить дело именно там. А там, ты знаешь, я очень много что могу. Особенно, если меня разозлить. Штрих второй: борьба с расхищением бюджетных средств. Москва требует от регионов конкретных результатов, конкретных цифр. А тут сразу полтора миллиарда! И кем пожертвовать? Нечестным журналистом! Старик, это очень понравится. Какой резонанс! И загремишь ты на нары за милую душу. Тот же Федоров первым отрапортует: я всегда подозревал, я провел свое собственное расследование!.. А теперь я пойду, Михаил Борисыч, и буду с нетерпением ждать вечернего эфира.

– Постой, а как же я? – вскочил Халилов. – Мне что, в трущобу эту ехать?

– Не бзди, Мишаня, – ласково сказал Лузгин. – Ты мальчик не бедный. Добавишь своих и купишь хорошую трехкомнатную квартиру. Тебе хватит. И за свои, Мишаня, за свои!

Постой! Ведь можно как-то по-другому, по-нормальному...

– С тобой? Исключено. Ты нехороший человек, Мишаня.

– А ты?

Лузгин замешкался у двери, потом достал двумя пальцами из нагрудного кармана пиджака маленькую плоскую коробку немецкого спецдиктофона марки «Ухер», повертел ее немного, как бы удивляясь странному наличию, сунул обратно в карман и сказал:

Я очень нехороший. Притом настолько нехороший, что если ты вдруг осчастливишь Ивановых, я плюну на все и забуду, и даже стану тобой публично восхищаться. Глядишь, тебя еще в Госдуму выберут, Мишаня. А что? Чем ты хуже... других?

И ушел. А когда шел по коридору, представилось вдруг, как неслышными шагами его настигает Халилов и бьет между лопаток тупым и твердым. Во цвете лет погиб за справедливость...

В желудке вызревал пожар. «Нагряну к Шурику – первым делом потребую кофе. Или нет – чаю, крепкого и очень сладкого, как учил один специалист по абстинентному синдрому, хотя какой синдром, вполне прилично себя ощущаю...».

Романовский отсвечивал лысиной и стариковскими очками. Увидев Лузгина, он выронил на стол дешевую шариковую ручку и произнес сердито:

– Старый, у нас нескладушки.

– Сначала чаю, потом проблемы.

– Ты когда пьянствовать бросишь, Вовка?

– Я брошу – ты начнешь, а тебе нельзя.

– На подоконнике, свежий, бери и наливай... Слышь, я всю ночь просидел, интервью со Слесаренко расшифровывал.

– Ну и как?

– А никак. Теперь никак – после вчерашнего.

– А что такое?

– Ну как – что? Все к черту, вся беседа псу под хвост.

– Э, не гони, – сказал Лузгин. – Плохое интервью?

– Интервью классное, мужик раскрылся: умный, опытный, людей понимает, но... после Кротова, вчерашнего... все это не звучит! Кротов бомбу взорвал, а мы... Кому теперь все это интересно? «Проблемы, поиски, решения...». И хоть бы намекнули в воскресенье, что в понедельник устроите эту бучу в эфире, я бы... пристрелялся, флажки навесил.

– Мы сами ни черта не знали.

– Вы? Не знали?

– Да, Шурик, не знали. К стыду своему, но – увы... Пришлось импровизировать.

– Вы проморга, и депутатский бунт?

– Ага, – сказал Лузгин.

– Дела-а, – промолвил Шурик Романовский. – И что теперь? Куда мне все это девать?

– Печатай.

– Так ведь глупо получится! Позавчерашний день!

– Печатай все как есть. И комментарий припиши: так, мол, и так, когда беседа с мэром была готова к публикации, а сам он уехал в Москву по делам, в городе случился бунт, и команде Слесаренко пришлось прибегнуть к контратаке без его ведома. Пошли взаимные наскоки, борьба компроматов, и есть опасность – грозная опасность! – что под обломками скандала будет похоронено главное, о чем говорит в своем интервью уважаемый Виктор Александрович: кропотливая и трудная ежедневная работа по наведению порядка в городском хозяйстве, по улучшению качества жизни горожан; подготовка к зиме, северный завоз и все прочее, о чем говорит в беседе с тобой мудрый городской начальник.

– Ты серьезно?

– Вполне. Ведь так оно и есть на самом деле. Не согласен? А ты поразмысли и не спеши.

– Ну почему, звучит логично... Погоди, погоди... Ты что же, Вова, предлагаешь мне лягнуть в газете твоего друга Кротова? Все знал, молчал, а как приспичило – вылез в телевизор с обвинениями?

– Зачем так грубо? Можно сформулировать поэлегантнее.

– Хитришь, Володя. – Редактор газеты надул худые щеки и засопел. – Или я опять чего-то недопонимаю. Кротов тебе друг?

– Конечно.

– И ты его... сдаешь?

– Ни в коем случае.

– Ничего не понимаю, – вздохнул Шурик. – Объясни.

– Мы с тобой кого в мэры проталкиваем?

– Лично я – никого.

– Ладно, Шурик, хочешь изображать святую деву – продолжай, пока не надоест. Отвечаю сам на свой вопрос: Слесаренко. А не Кротова. Усек?

– И Кротов, значит... грудью на амбразуру?

– Угу, – сказал Лузгин.

– Ну хорошо, допустим... Но сам-то, сам! Тоже, выходит, знал и молчал?

– Почему молчал? Не лез на публику – это правильно, а что молчал... Хочешь получить копии запросов Слесаренко в окружную прокуратуру, в Счетную палату по поводу бюджетных денег? Они есть, я тебе передам.