И не было ещё таких доказательств, но возмущение душило его, и он, снова хватаясь за голову, крикнул:

— Этого нет!

Тургенев вздохнул прерывисто, сдержанно, как-то искоса, вскользь посмотрел на него, то ли не уважая его, то ли чего-то боясь, и негромко заметил:

— Этого не может и быть, я пошутил...

Эта осторожность, этот искоса брошенный взгляд окончательно сбили и добили его, не позволяя сомневаться уже хотя бы на кончик мизинца, что Тургенев в чём-то очень неискренен с ним, но невозможно было понять, чем же вызвана эта неискренность, что он плохого сделал ему, и он гневно решил, что тот всё-таки подозревает его, что всё-таки честность его не представляется тому безупречной, если над ней позволяют шутить.

И он забился в словах, со свистом дыша и брызжа слюной:

— Нет, Иван Сергеевич, позвольте вам доложить, но этим не шутят! У вас нет, и ни у кого нет во всём свете, ни одного факта нет про меня, про меня лично, про Фёдора Достоевского, чтобы я из выгод, из почестей, из самолюбия, из видов каких поступил как посредственность, как подлец, что одно. Да я сдохну скорей, чем стану с чужого голоса петь или, например, проповедовать честность, будучи вором. Лучше я руки на себя наложу, а совестью не поступлюсь. Здесь, заметьте, черта, основная черта! И я вам не говорил, извините, чтобы вы этим романом угождали кому, убеждением поступились своим, покривили душой, лишь бы деньги сорвать. Нет, вы самый честный роман напишите, вы со своего, а не с европейского голоса пойте и возьмите за это честные деньги, как вознагражденье, без этого, разумеется, и нельзя, плату за свой честный труд, иначе не стоит и петь, то есть в наше время не запоёшь, не на что станет в другой раз запеть.

Тургенев сокрушённо покачал головой, не взглянув на него:

— Теперь, я полагаю, не запоёшь...

Этот пошлый намёк, и это нежелание смотреть на него, и ещё это генеральское слово «я полагаю» ужасно рассердили его. Он, разумеется, принял всё на себя. В его разгорячённом мозгу вдруг ослепительно вспыхнул фантастический домысел, что Тургенев, такой неоткрытый, такой непрямой, всё-таки держит в уме какую-то грязную сплетню о нём, которую, по незнанию дела, принимает за самый бесспорный, за очевиднейший факт, который как-то там несомненно свидетельствовал против него, хотя такого факта доподлинно не было и быть не могло, и этим будто бы кем-то или самим же придуманным фактом намерен очернить и напрочь уничтожить его репутацию.

Он растерялся, как всегда терялся от клеветы, не представляя себе, как же ему поступить, полез зачем-то в карман, наткнулся на кошелёк и выдернул руку, будто обжёгся. Для него самого в этом туго набитом кожаном кошельке был теперь несомненный и омерзительный факт, который и бесчестным признать он не мог, что за дурь, но которого и не мог не стыдиться.

Он весь покраснел и взмахнул обожжённой рукой. Ему представилось тотчас, что даже самая явная клевета, если её умело, с умом наложить на что-то двусмысленное, доступное двум толкованиям, одно из которых может быть в самом деле нелестным, может очернить даже праведника в глазах тех, кто не ведает всех подробностей дела, тем более может наверняка разрушить его репутацию, над которой и без того тяготеет грязное имя отступника, будто бы предавшего чистейшие идеалы, под которыми все разумели идеалы Белинского, словно бы идеалы Белинского и были последнее слово, и тогда, опозоренный, очернённый, он в самом деле не сможет запеть, потеряет право в глазах всех честных людей возвысить свой собственный голос, и в сознании этих людей, нечего тогда и говорить о других, каждое его вырванное из сердца, выжитое в муках, в терзаниях слово обернётся расчётливым, хитрым и подлым обманом.

А может быть, всё это не то и не то? Что-то выходило слишком хитроумно и сложно, и не было ли тут чего-то другого? В этих заминках, в этих убегавших глазах?

Да уж не боится ли тот, что он, раздражённый донельзя, вдруг повалится и забьётся в своих страшных конвульсиях? Господи, да что же это такое!

Он разгорячался всё больше и жаждал мгновенного разъяснения всей этой убийственной, этой ужасной нелепости, тут же туманно, отрывочно припоминая, что Тургенев словно бы уже намекал на что-то подобное, то есть, может быть, не на припадок болезни, потому что это «что-то», кажется, относил к себе самому, а от этого всё дело, конечно, менялось, в то же время придавая всему какой-то странный, загадочный, непредвиденный смысл, от чего всё сложиться могло по-другому, то есть весь разговор, и тогда весь его ужас был ни к чему, и он понапрасну терзает себя, снова поддавшись своей неукротимой, неуёмной фантазии.

Обессиленный, в свою очередь пряча глаза, он хрипло, расстроенно попросил:

— Да растолкуйте же, наконец, отчего!

Отбросив в сторону узел салфетки, улыбаясь тоскливо, Тургенев громко спросил:

— Разве вы не читали?

В газетах и журналах он ежедневно просматривал каждую строчку и давно ничего не находил о себе, ни плохого, ни тем паче хорошего, и тогда роковым образом выходило, или то, что он смешно ошибался, или именно то, что Тургенев с ним снова бесчестно лукавил.

Он поднял глаза и поспешно спросил:

— Что читал?

Тургенев искренне удивился:

— Вы в самом дело ничего не читали о «Дыме» [22] ?

Вот оно что! Как грубо и безобразно он промахнулся! И для этого глупого промаха не было ни малейшего оправдания. Могло, разумеется, оказаться, если повнимательней всё рассмотреть, то есть кое-что и из дальних причин, что такие промахи были не так уж случайны, не без злонамеренности даже, если правду сказать, ведь в глубине-то души он Тургенева не любил и потому заранее был подготовлен к тому, чтобы в каждом слове того видеть прежде всего злокозненный умысел против него, ну там гаденько подозревать его честность и искренность, превратно перетолковывать то, что ясно как день, искать и находить во всём другой смысл, и если это оказывалось теперь заблуждением, то это было заблуждение почти добровольное, а потому и преступное, в известном смысле конечно, и было бы совсем неприглядно с его стороны оправдывать своё заблуждение или прощать, уж это гаже всего.

Не умея и совестясь обелять в себе, как сплошь и рядом случается у себялюбивых людей, именно то, что было отступлением в его же глазах и от обычной, и от самой строгой порядочности, он корил себя за это коварное, как оно тотчас осмыслялось им, заблуждение, он испытывал неудержимую потребность немедленно покаяться в нём, но колебался, страшась не признания, но боясь обидеть Тургенева своим признанием в том, что с давних пор недолюбливал его как человека, хотя, редактируя с братом журнал, домогался его повестей, высоко ставя его как писателя и хорошо представляя расхожую цену его популярного имени.