Минул ровно год. И вот в четверг, третьего октября 1844 года, в первом часу пополудни, Тютчев с женою и малолетними детьми — Марией и Дмитрием — вступил на камни петербургской мостовой.

— Вот мы и дома, Нести!

— А будет ли он, дом, для нас здесь? И главное — насколько? — отозвалась жена. — По крайней мере, твои родные писали, что наняли для нас квартиру в Москве. Поэтому не будем на зиму оставаться в Петербурге. Это и не нужно, и весьма разорительно. А там, в Москве, — как это по-русски? — и стены помогают.

— А по мне — лишь бы и в самом деле четыре стены. А где — не имеет значения. За двадцать с лишком лет ни здесь, в России, ни там, в Европе, собственного угла так и не нажил. А коли ты, Нести, вспомнила русскую поговорку, то вот тебе другая: нищему собраться — только подпоясаться.

— Да уж, что теперь с нами в багаже — то и всё наше богатство, — рассмеялась Эрнестина. — Зато какое, милый, преимущество! Недавно побывали в Париже, потом Лейпциг, Берлин. Теперь — Петербург, после которого — Москва. Наскучит — легко снимемся с места, как птицы. Ведь правда?

— Вне всякого сомнения! — подхватил Фёдор Иванович. — Мы же с тобою так и решили: «Милое моё дитя, если бы мы с мама думали, что останемся в России навсегда, я бы, не колеблясь, взял тебя с собою. Но этого, — добавил я, — не случится».

Эрнестина внимательно посмотрела на мужа и сказала себе: «Как тебе хочется, мой друг, уверить себя самого в том, о чём ты не раз уже говорил и мне! И даже теперь делаешь вид, что ехать в Россию нет у тебя ни малейшего желания. И как знать, тронулись бы мы нынче с места, если бы я на том не настояла? Однако тебе меня не обмануть: ты боишься признаться себе в самом сокровенном, без чего уже там, в Мюнхене, не мог жить: без России тебе нельзя. Только за одним остановка — удастся ли здесь ухватиться за что-либо стоящее. За меня же не беспокойся — я поступлю так, чтобы тебе было лучше».

У Эрнестины не оставалось более никаких сомнений в истинной решимости мужа с прошлогодней осени, когда он возвратился домой из Ревеля через Гельсингфорс, Або, Стокгольм и Берлин.

Он явился в Мюнхен окрылённым, с зарядом невиданной доселе энергии.

— Министр Бенкендорф благословил меня на новое поприще. А это значит, мой проект одобрил сам император Николай. Теперь я должен доказать, на что способен. Это, может быть, мой единственный и, стало быть, последний шанс, — говорил он жене и её брату Карлу, которые горячо поддержали его.

Теперь Тютчев ступал на петербургскую землю с сознанием исполненного долга. Как оценит его деятельность Александр Христофорович и какими дальнейшими распоряжениями наделит? В одном нынче уже не может быть сомнений: далее его не оставят в этой дыре, в Мюнхене. Разве нет более важных мест, находясь на которых он мог бы теперь принести державе поистине неоценимую пользу?

А то, что ему удалось в Мюнхене, как он уже был наслышан, с большой благосклонностью было воспринято его высокопревосходительством и первейшим государственным министром Бенкендорфом. Да и как могло оказаться по-иному, если Тютчев с таким изяществом и с такою тем не менее силою парировал очередную выходку клеветников России!

Случилось же вот что. Аугсбургская «Всеобщая газета» опубликовала статью, которая, попав на глаза Тютчеву, не могла не вызвать его ответной реакции. Это было «Письмо немецкого путешественника с Чёрного моря». Сей путешественник утверждал, что в России военная служба часто является наказанием за такие проступки и преступления, за которые во Франции вообще лишили бы человека права носить мундир и исключили бы из армейских рядов. Отсюда ясно, утверждал автор, что у русских наказание легче, чем у французов, поскольку преступник отделывается тем, что на него надевают не одежду каторжника, ссылаемого на галеры, но «почётную одежду» солдата.

Кто-то из читателей мог расценить сию статью как забавный анекдот, свидетельствующий о язвительном уме её автора, и не более того. Но Тютчев усмотрел в ней то, что на самом деле было главным в намерениях автора. И этим главным было опорочить подвиг русского воинства в войне с Наполеоном и выставить в карикатурном, даже презренном виде солдата, принёсшего свободу европейским народам.

Тютчев туг же отправил в редакцию свой гневный ответ: «19 марта. В приложении к № 78 «Всеобщей газеты» от 18 марта я прочёл статью о русской армии на Кавказе. Наряду с прочими странностями там встречается место, смысл которого приблизительно таков: русского солдата зачастую можно приравнять к французскому каторжнику, сосланному на галеры. Вся остальная часть статьи по своему направлению, в сущности говоря, является лишь развитием этого положения. Разрешите ли вы русскому сделать по этому поводу два кратких замечания? Эти занятные вещи пишутся и печатаются в Германии в 1844 году. Ну что ж, люди, которых таким образом приравнивают к каторжникам, те же, что неполных тридцать лет тому назад проливали кровь на полях сражений своей отчизны, дабы достигнуть освобождения Германии; кровь каторжников, которая слилась с кровью ваших отцов и ваших братьев, смыла позор Германии и завоевала ей независимость и честь. Это моё первое замечание. Второе сводится к следующему: если вы встретите ветерана наполеоновской армии, напомните ему его славное прошлое и спросите, кто из противников, с которыми он воевал на полях Европы, был наиболее достоин уважения, кто после отдельных поражений держался гордо, — можно поставить десять против одного, что наполеоновский ветеран назовёт вам русского солдата. Пройдитесь по департаментам Франции, где вражеское вторжение 1814 года оставило свой след, и спросите жителей этих провинций, какой солдат из войск противника постоянно проявлял величайшую человечность, строжайшую дисциплину, наименьшую враждебность к мирным, безоружным гражданам, — можно поставить сто против одного, что вам назовут русского солдата. Если же вы захотите узнать, кто был самым необузданным, самым хищным, — о, это уже не русский солдат. Вот те немногие замечания, которые я хотел сделать по поводу упомянутой статьи; я не требую, чтобы вы поделились ими с вашими читателями. Эти и многие другие, с ними связанные воззрения — вы знаете это столь же хорошо, как и я, — живут в Германии во всех сердцах, а потому им отнюдь не нужно места в газете. В наши дни, благодаря прессе, нет больше той нерушимой тайны, которую французы называют тайной комедии; во всех странах, где царит свобода печати, пришли к тому, что никто не смеет сказать про истинную причину данного положения то, что каждый об этом думает. Этим объясняется, почему я только шёпотом раскрываю вам загадки о настроении умов в Германии по отношению к русским. После веков раздробленности и долгих лет политической смерти немцы смогли получить свою национальную независимость только благодаря великодушному содействию России; сейчас они воображают, что смогут укрепить её с помощью неблагодарности. Ах, они заблуждаются. Они лишь доказывают этим, что и сейчас ещё чувствуют свою слабость».

В сотрудниках газеты, видимо, и впрямь проснулась совесть. Они напечатали письмо «одного русского», снабдив его к тому же извинениями по поводу высказываний своего автора.

Летом Тютчев отослал редактору «Всеобщей газеты» Густаву Кольбу своё второе письмо. Обращение в редакцию он объяснил тем приёмом, который оказала она его первому письму, и «разумными и умеренными комментариями», данными при его публикации. Однако, послав новую статью в Аусбург, Тютчев издал её отдельной брошюрой на французском языке в Мюнхене.