Шрифт:
— Говаривал когда-то. И прибавлял ещё: наш язык — Илья Богатырь, тонких обхождений не ведает.
— Впрочем, и немцы невзыскательны, особенно к шутке, — парировал Фёдор Иванович.
— Да, шутка смешит немца только потому, что она — шутка. А умна ли, смешна, замысловата — до этого ему нет дела...
Мари с благодарностью смотрела на Петра Андреевича, который хоть на какое-то время растопил лёд отчуждённости, возникшей в их доме. И ей, как когда-то в детстве, вдруг захотелось подойти к Петру Андреевичу и с самым искренним чувством расцеловать его.
А ведь была такая радость — непосредственная, чистая, искрящаяся восторгом, когда, давным-давно, Пётр Андреевич посвятил ей шутливые и проникнутые отеческой лаской стихи.
Было это тоже в Европе, в Карлсруэ, 24 декабря 1853 года. Тогда на домашней сцене, в семейном спектакле, тринадцатилетняя Мари играла отставного секунд-майора Карпа Саввича Искрина, героя комедии Шаховского «Своя семья, или Замужняя невеста». Весёлым вышел спектакль и все роли — великолепными. А когда смолкли дружные хлопки взрослых, встал Пётр Андреевич и, обращаясь к смущённой Мари, прочёл тут же сочинённый экспромт:
Любезнейший майор, теперь ты чином мал, Но потерпи, и будет повышенье: В глазах твоих читаю уверенье, что будешь ты, в строю красавиц, генерал. А в ожидании побед своих и балов, Учись, трудись и ум, и сердце просвещай, Чтоб после не попасть, майор мой, невзначай В разряд безграмотных, хоть видных генералов.Не забылся «майор», снова припомнился, когда отмечался полувековой юбилей литературной деятельности Вяземского. Мари тогда прочитала стихи, написанные отцом от её имени и обращённые к патриарху русской поэзии:
Когда-то я была майором, Тому уж много, много лет, И вы мне в будущем сулили Блеск генеральских эполет. В каком теперь служу я чине, Того не ведаю сама, Но к вам прошусь я в ординарцы, Фельдмаршал русского ума.И вот «фельдмаршал русского ума» снова у них в гостях, и продолжается его словесный диалог с Тютчевым, который ещё трудно, ещё спелёнуто входит в свою роль.
«Какой это подарок всем нам — визит Петра Андреевича! — думала Мари. — Для папа в его положении эта встреча так важна, так необходима...»
10
Пёстрый, яркий, набитый двигавшимся взад и вперёд разноязычным людом бульвар закрутил, зачаровал Мари. Она невольно поминутно останавливалась и разглядывала всё, что происходило вокруг неё.
Курортная аристократическая Ницца благодушествовала, наслаждалась жизнью. И — прожигала её.
Вон, привлекая к себе внимание прохожих, медленно прошествовал по тротуару щёголь в просторном чёрном касторовом пальто немецкого покроя и серой мягкой шляпе. Через плечо у него перекинута дорожная замшевая сумка.
Медленно проплыла изящная, как игрушка, двухместная коляска. За её широким окном — старик, должно быть, какой-то важный сановник, закутанный в соболью шубу. А за коляской, звонко цокая копытами, прокатила карета, запряжённая четверней.
И опять напоказ всё, что внутри. Только уже не пассажиры привлекли внимание Мари, а сам экипаж. Снаружи — чёрный блестящий лак, а за окнами кареты богатая тёмно-синяя шёлковая материя, которой обшиты стенки, тонкие голубые шторы и широкая, из нежнейшей белой бараньей шерсти полость.
В людском водовороте прошаркала старая дама, закутанная в тёмный суконный плащ, за ней — дама помоложе в великолепном драповом бурнусе.
В пальто с енотовыми воротниками, будто близнецы, важно прошествовали два господина. И, точно дразня этих надутых, важных гусей, пропорхнули с хохотом мимо них две молоденькие девушки в шляпках с короткими вуалетками... Одежда — по всем сезонам. Её диктует не погода, а желание показать шик.
За каких-нибудь два месяца Мари освоилась с Ниццей. Кроме того, что она с мама почти каждый день ходила по магазинам за покупками, выезжала с Анной и Дарьей за город, Мари и одна исходила пешком многие улочки и переулки. То она забегала в траттории, чтобы заказать отцу что-нибудь очень вкусное на завтрак, то заглядывала в писчебумажные магазины, чтобы купить бумаги и конверты, для писем Диме и Ванюше, то накоротке навещала знакомых. И, вечно занятая делами, стремясь быстрее выполнить то, что ей было необходимо, она редко засматривалась по сторонам, совершенно не обращая внимания на тех, кто шёл ей навстречу или спешил, так же, как и она, рядом.
Теперь же Мари шла роскошным бульваром без всякой хозяйственной, деловой цели, и Ницца, наверное, впервые открывалась ей во всём картинном великолепии и блеске. Шаркали шаги по тротуарам, звенели подковы по булыжной мостовой, шелестели шины экипажей, и, как отдалённый, приглушённый шум морского прибоя, нёсся слитный гул голосов.
А рестораны и траттории зазывно сверкали стёклами окон, за которыми пили и ели, звонко хлопали пробки шампанского...
«Ницца — это с утра до вечера сплошной Невский проспект», — вспомнила Мари слова, сказанные как-то Полонским, которого судьба в поисках заработка заносила и в эти далёкие края. Не как литератора, а как гувернёра, домашнего учителя в семьях богатых русских людей, проводивших своё время за границей. Вот тогда и побывал в этих самых краях Полонский и так же, наверное, глядел, поражённый, на роскошь Ниццы, как смотрит сейчас вокруг Мари...