Мари не смогла заснуть до утра. И пришла мысль: неужели вот так, нежданно-негаданно в один день вдруг изменится и её жизнь? То — тишина, грусть да скука. А то, как сейчас шквал с моря, налетит что-то неожиданное, подхватит её, как лист с дерева, и унесёт, кружа, далеко-далеко... Но с чего бы так в человеческой судьбе, если на то пока нет никакой причины?

«Только если пришла ко мне такая мысль, — подумала Мари, — значит, я что-то почувствовала. Но как назвать это ощущение, как выразить его словами? А может, это бессонная тревожная ночь смешала всё в моей голове?»

Утром отец сообщил: опасаясь за корабли, стоящие на рейде, адмирал Лесовский посреди ночи пешком отправился в Виллафранку. На эскадре боевая тревога, все офицеры дежурят на своих судах.

— И надолго? — вырвалось у Мари.

— Что, буря?

— Да нет, то, что моряки не смогут сойти на берег...

Фёдор Иванович пристально посмотрел на дочь, и она почувствовала, как некстати запылало её лицо.

Прошло несколько дней, и в тютчевский дом пожаловал Бирилёв.

Представился и пригласил всех по случаю своего дня рождения к нему на фрегат. Фёдор Иванович отказался, сославшись на нездоровье. Не решилась оставить больного мужа и Эрнестина Фёдоровна. А Мари, так, что не скрыть радости, бросилась к себе одеваться...

Величественная громадина «Олега», хлопающего парусами под свежим ветром, вырастала на глазах по мере того, как катер приближался к борту. В кают-компании — большой, уютной, отделанной по стенам карельской берёзой — сидели офицеры и адмирал Лесовский с женой.

От непривычной обстановки, от присутствия стольких одинаково одетых, превосходно выбритых, продушенных насквозь истинно морским запахом — смесью отличнейшего сигарного дыма, парижских духов и французского коньяка — мужчин у Мари слегка закружилась голова. Её усадили на почётное место, и она так же, как совсем недавно в доме графини Блудовой, почувствовала себя совершенно естественно. Она вместе со всеми поднимала бокал, но, лишь пригубив, отставляла его. Однако в душе у неё всё ликовало, и ей казалось, что это действовало искристое вино.

После завтрака катер, на котором разъезжались гости, не сразу направился к берегу, а обошёл бухту. Он то нырял вниз, скользя с огромной волны, то снова поднимался вверх, разбивая морскую гладь на мелкие брызги.

Мари никогда не была в море, всегда только смотрела на него с берега, а тут вместе с таким отважным моряком сидела в салоне катера, прильнув к иллюминатору, и ей совсем не было страшно. Пытаясь перекричать вой ветра, она что-то говорила, и Бирилёв — слышал он её или нет — улыбался и согласно кивал головой.

Условились завтра встретиться в доме Блудовой. Но Мари напрасно прождала целый вечер — Николай Алексеевич не появился.

Мари в тот день не взяла с собой шитье и не знала, чем заняться, куда себя деть. Она сидела как на иголках, то и дело поглядывая на часы, почти не принимая участия в разговоре. Собравшиеся догадывались о причинах её беспокойства, и это ещё больше выводило Мари из равновесия.

— Вот она какая, жизнь моряцкая! — сказала, будто ни к кому не обращаясь, Антонина Дмитриевна, — Мы вот тут сидим, а кавалеры наши скучают на кораблях. И вроде надобности особой нет, а торчи на палубе, не смей сойти на берег.

— Что ж, служба есть служба. Как говорится, делу время, потехе — час, — согласилась Лесовская — крепкая в кости, будто сама моряцкой породы, ещё не совсем поблекшая дама. — Я уж за свою жизнь к таким порядкам привыкла.

— А по мне, — возразила Антонина Дмитриевна, — лучше уж остаться старой девой, чем быть соломенной вдовой. Шутка сказать: месяцы и годы муж без семьи, жена без мужа. Так ведь было и у вас, когда Степан Степанович ещё не был адмиралом? — обратилась она к Лесовской, — Знаю: так! А если война — того хуже. Каждый день думай о нём, переживай, а его, чего доброго, всего по косточкам уже вороны расклевали или на дне морском погребли...

— Ну уж и нет! — вставила Эжени. — Военная служба не хуже иной и вовсе не обуза для семьи. Разве мой Николя не служит? Тоже флигель-адъютант, полковник, вечно вне дома, постоянно в свите... Да только я не пеняю ни ему, ни себе. Всё от качеств человека зависит. Другой и на расстоянии вернее привязан, чем тот, который всегда рядом...

Сомнений не было: разговор неспроста, со смыслом. Вроде бы ничего ещё не произошло, но всеми, оказывается, уже подмечено: «Глядите-ка, Мари Тютчева и Бирилёв! А что, если это не просто увлечение, если всерьёз?»

Но почему они ведут разговор, будто в чужой судьбе важнее всего их собственные мнения, а не её? И разве нету у неё, Мари, своего взгляда насчёт того, кого можно, а кого нельзя полюбить?

— А я, — Мари даже побледнела и опустила голову, — а я считаю, что полюбить можно лишь того, кто значительнее тебя, в ком воля и стремление к чему-то высокому и кто для достижения своей цели не жалеет ни сил, ни жизни! Тогда Ни война, никакие иные беды не страшны... Да и что, если опасность? Разве женщина не способна не только понять самопожертвование, но и сама пожертвовать собой?