Через полтора часа император поднял глаза:

— Что там у тебя ещё? Или всё?

Канкрин положил перед ним письмо Пушкина.

Если Канкрин действительно в своё время положил перед Николаем I только что приведённое письмо, Николай I мог сказать что-нибудь вроде следующего:

— Не вижу нужды просьбу удовлетворить. Шаг опрометчивый, впрочем, он иных не делает. Кого искренне жаль — жену. Я всегда, с самых первых дней, находил в ней не только красавицу, ещё и добрую и терпеливую женщину. Могла бы найти другую судьбу, но не ропщет. Поторопилась. Мы поторопились, — поправился Николай Павлович, вспоминая с совершенно элегической грустью время шестилетней давности.

Он не любил Пушкина (и очень определённо высказывался на эту тему как при жизни поэта, так и после его смерти. Чего стоит хотя бы злобное ворчанье по поводу того, что Пушкина похоронили не в камер-юнкерском мундире, а в темном сюртуке? «Это, наверное, Тургенев или Вяземский присоветовал». Приходилось оправдываться: таково было желание жены. Или вот факт. Зачем-то царю надо было всё время мелочно подчёркивать некий оттенок непристойности в поведении Пушкина, привезённого из ссылки прямо в царские апартаменты. Таков был его царский приказ. Но сколько раз Николай Павлович в частных беседах сокрушался: явился, как был, — в грязи, помятый. А ещё выдумано, будто Пушкин — представьте себе наглость! — бесцеремонно сел перед царём на стол. Я думаю, скорее всего, смертельно уставший, к столу прислонился... А то и этого не было, но хотелось, очень хотелось поэта испачкать. Хотя бы потому, что Россия — тоже упрямая! — его продолжала помнить). А не любя, естественно, не хотел помочь. Ни в данный критический момент, ни раньше, ни позже не возникала у него такая душевная потребность: облегчить жизнь Пушкина. Пушкин был в его понимании прежде всего упрямец и за это камер-юнкер.

Между тем путей облегчить было множество. За особые заслуги назначались так называемые «аренды»; литераторы в России получали пенсии. Карамзин с 1803 года (назначалось, когда не было ещё дороговизны бедных и бедственных военных лет и тридцатых годов) — 2000 в год; Жуковский с 1816 года — 4000; Крылов с 1812 года — 1500; Гнедич с 1825 года — 3000. Все — за заслуги перед русской литературой.

Другое дело, как отнёсся бы сам Пушкин к царской милости. Об этом не станем гадать, обратим внимание, что все перечисленные литераторы — люди достойные и с точки зрения Пушкина.

Тут я хочу ещё раз отойти в сторону. Самое странное, какое только можно представить, сближение открылось мне, когда я читала одну из книг Н. Я. Эйдельмана. Я не могу промолчать, тем более что великолепному автору этому принадлежит не само открытие сближения, а информация об одном из его составляющих.

Итак, вернёмся на десять лет назад. Следствие по делу мятежников закончено, повешенные — повешены. 120 друзей, братьев, товарищей отправлены на каторгу. Судьба Пушкина отнюдь ещё не определилась. Однако уже написаны строки «Годунова»: «Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов? // Не войском, нет, не польскою помогой, // А мнением; да! мнением народным!» Строк этих новый царь никаким образом знать не может, но о сущности дела догадывается. Как раз именно сейчас, после столь неудачного начала царствования, ему надо предстать во мнении народном, да и во мнении европейском, освещённым с лучшей стороны...

Известно, Николай I стихов не любил; испытывал отвращение к ним и к тем, кто их пишет. Так было в юности. А потом (будто бы) император, старший брат, объяснил ему, какова сила, заключённая в рифмованных строчках. Так же как народу уже совершенно простому нужна песня, а полку — музыка, так же многим и многим необходимы стихи. Они будят порывы, на них можно отвести душу. Пренебрегать их силой неразумно.

Значит, Пушкина можно простить, приблизить и использовать, правда, в том случае, если в михайловской ссылке он вёл себя благоразумно. А как узнать? Верный способ: послать соглядатая, форменного шпиона. Такой есть — некто Бошняк, выследивший и предавший декабристов, и отнюдь не тёмная какая-то фигура. Дворянин, помещик, получил отличное образование, знаком был с Жуковским, Карамзиным, у последнего бывал в доме, рекомендуется как естествоиспытатель.

И вот в июле 1826 года Бошняк отправляется в Псковскую губернию с тайным заданием: узнать, сколь же благонадёжен Пушкин? И правда ли, что в самое последнее время он пускал в народ какие-то противуправительственные песни? Вместе с Бошняком едет фельдъегерь Блинков (ещё один фельдъегерь в пушкинской судьбе!). Блинков имеет на руках открытый лист на арест, в случае если будет нужда, чиновника, в Псковской губернии находящегося. Фамилия, однако, не обозначена. Её впишут потом, если окажется, что Пушкин по-прежнему говорит против правительства. Подписал этот открытый лист на арест военный министр Татищев, тот, который подписывал документы на арест декабристов.

Свидетели жизни Пушкина в Псковской губернии никаких сведений, порочащих поэта перед правительством, Бошняку не дали. Живёт, как красная девица, никуда, кроме Тригорского, не ездит, никаких опасных речей не ведёт...

Фамилия в ордере на арест проставлена не была, шпион и фельдъегерь вернулись восвояси, царь вскоре вытребовал (опять с фельдъегерем!) Пушкина в Москву...

А в чём же обещанное сближение?

А в том, что в награду за проведённую операцию, кроме ордена Святой Анны второй степени с алмазами, А. Бошняку было назначено жалованье в пять тысяч рублей ежегодно. Ровно столько, сколько стал получать Пушкин по Архиву.

Но тут, очевидно, наступает время сказать несколько подробнее о героине романа. До сих пор мы встречались только с восемнадцатилетней девочкой, лукаво и ожидающе поглядывающей на своего жениха в предчувствии освобождения из-под неласкового маменькиного крылышка. Мы слышали, что говорил ей и о ней смертельно влюблённый Пушкин.

Но какова была Наталья Николаевна на взгляд современников?

Я долго избегала именно этих свидетельств, столько раз уже использованных. Но вот — сдаюсь. Во-первых, сама опишу наверняка хуже и опять-таки склеив портрет из чужого. А во-вторых, современникам поверят куда больше, чем мне. Да и читатель, может статься, до того, как раскрыл эту страницу, слов В. А. Соллогуба не слышал. Итак: