Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая
вернуться

Браиловский Александр Яковлевич
Шрифт:

Огарок

Погаснет электричество в квартире — спешишь огарком заменить. И станет в комнате и в целом мире всё как-то по-другому быть. Нарушен установленный порядок, насторожилась тишина. Предчувствий, обольщающих догадок душа встревоженно полна. Как маленький огарок, луч вливая в заманивающую тьму, она мерцает призрачно-живая, подобная во всем ему. Фитиль то вспыхнет, то как бы от страха зажмурится. И вновь темно… И громче дряхлая бормочет Пряха, жужжит веретено.

The king's tower

М. А. Форштетеру

Стоит с двенадцатого века, ее воздвиг нормандский воин. Слезами, кровью человека точатся выемы пробоин. Еще грозна тюрьмы вчерашней гранитнодымная порфира, в веках неколебимы башни на водной п'eрекрести мира. Всё дымом — Рим, святая Жанна, испанцы, Индия, тевтоны, но так же, с алебардой, чванно шагает брит на страже трона. И — полудухи-полуптицы, химеры крепостей британских — гнездятся вороны в бойницах, потомки воронов нормандских.

[38]

Сочельник

В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней за звездой, и грезятся года невозвратные — опять из дали синей путь указывает мне звезда. Чт'o это? Мечты какие посетили сердце в ночь под наше Рождество? Тени юности? любовь? Россия? или — привиденья сердца моего? Тишиной себя баюкаю заветной, помня все, все забываю я в этом сне без сна, в печали беспредметной, в этом бытии небытия.

38

The king's tower — Королевская башня (англ.).

Возлюбленная тишина…

Возлюбленная тишина, вечернее очарованье, виденьями какого сна овеяно твое молчанье? Возлюбленная тишина, преображение заката, недостижимая страна, покинутая мной когда-то. Слилось грядущее с былым, неизмеримое с ничтожным, и кажется пережитым всё, что казалось невозможным.

«Увидеть, осязать нельзя…»

Увидеть, осязать нельзя, нельзя услышать слухом, — уводит тайная стезя в мир, озаренный духом. И свет не свет, и тьма не тьма, земля, но неземная. Небес голубизна — нема и говорит о рае. От светоносной немоты, от нерожденных звуков пьянея, сердце с высоты внимает песне духов.

«Не спрашивай у жизни много…»

Не спрашивай у жизни много, но бойся Божьего суда. Жизнь — это узкая дорога в непостижимое Туда. О бывшем не тоскуй напрасно и смертью вечность не зови. Она с тобой, в тебе всевластно нездешней правдою любви. Любовь, к себе годами строже, ты целью вышней назовешь. Мир видимый — прости мне, Боже! — он или призрак, или ложь?

Requiem

Dis manibuscum sacrum [39]

Шаги мои все ближе к вам, друзья, и дух о вас печалится все чаще, — все призрачней сквозят лесные чащи, в немую даль змеится колея, и горестней поет кастальская струя, родник, из гл'yби говорящий. Зовете ль вы, иль я зову — пора, и мне пора уйти в страну покоя, где грешника, святого и героя уравнивает строгая Сестра [40] , — туда, в страну, где нет ни «завтра», ни «вчера», а длится время неземное. Да, вас — о братья духу моему, чьи образы в себе всю жизнь лелею, друзья, которых не встречал милее, — родных мечте моей, родных уму и тех, кого любил, не знаю почему, и оттого еще сильнее. Ни людям, ни себе давно не лгу, не обольщаю сердца ожиданьем утешной вечности, ни упованьем на встречу с вами вновь… Но не могу не вспоминать. Все, все на этом берегу мне кажется воспоминаньем. О, спутники мои! Со мной деля восторги грез и мысли ненасытной и творческой гордыни беззащитной, вы были мне как милая семья, пока не рухнула Российская земля в бесправья хаос первобытный. В те годы мир, весь мир казался наш, любуясь им, росли мы все когда-то. Любили мы и Русь, и Запад свято, дворцы царей, Неву и Эрмитаж, Петрова города блистательный мираж уже в крови его заката. В те годы Анненский-мудрец был жив, учитель-друг, угасший слишком рано; и Гумилев, и Блок (в те дни — не скиф: он бурю звал, разбит, как утлый челн о риф разъявшегося океана)… Забытым с той поры утерян счет, но вас забыть, взнесенных на высоты Парнасские, — нельзя! Во дни забот, борений, нужд, искали вы вперед путей нехоженых, в слова вбирая мед, бессмертья мед, как пчелы в соты. Но кто из вас, кто страшно не погиб, кто спасся, отстрадав урок жестокий войны, усобиц, безрассудной склоки, — от пуль, застенка и тюремных дыб? =Лишь тот, воистину, кто внял примеру рыб, ушедших в темень вод глубоких. О, сколькие меж вас, певцов-друзей, мне доверяли сны, обиды, муки, И женщины… Но нет! Одной лишь в руки правило отдал я судьбы моей, — одной поверив, знал, что коль изменит, с ней и смерти не прощу разлуки. Я Музой называл ее, с собой влюбленно уводил в лесные чащи, где бьет родник из глуби говорящий. И не она ли, день и ночь со мной, и ныне призраков ко мне сзывает рой, так укоризненно манящий. Но жизнь идет… Ее не победит ни рок живых, ни вопли всех убитых, ни перекор надежд и слов изжитых. Пусть — ночь еще! Весенний лес шумит над тишиной плющом обросших плит и лаврами гробниц увитых.

39

Досл.: Жертва добрым богам (лат.).

В эпиграфе речь идет о манах — духах загробного мира в древнеримской мифологии, причисленных к сонму богов. На надгробиях римлян нередко писали DM, т. е. Dis Manibus — «добрым манам», или «добрым богам».

40

…где грешника, святого и героя//уравнивает строгая Сестра… — имеется в виду смерть, которую св. Франциск Ассизский именовал Сестрой-Смертью.

1959

Монфор-Ламори

Анатолий Гейнцельман

Умирающий Серафим

В лазурь стремившееся тело, Как камень, падает на дно, Одно крыло обледенело, Другое солнцем сожжено. Загрязнены одежд перяных Когда-то снежные края, И из-за облаков багряных Душа, кадильница моя, Глядит, как обгорелой мачты Вздымаемый волнами пень. Но некому сказать: Не плачьте! Могильная прияла сень Моих соратников немногих Задолго до того, как Тасс Пел грезу паладинов строгих И Дант увидел Ипостась. Один в синеющем сугробе, Под паутиной мертвых вай [41] , Лежу я, вспоминая в гробе Душистый флорентийский май. И ничему уже не веря, Недвижим, холоден и чист, Жду палицы народов — зверя, Дубины Каиновой свист. Но ты все снова на колени Склоняешься передо мной, И узел расправляешь звений Моей кадильницы святой. И снова синим фимиамом Кадит уставшая душа, И ты перед воскресшим храмом Стоишь, молитвенно дыша, И с крыльев чуть затрепетавших Сметаешь снеговой балласт. Тебе воздаст Господь упавших, Творец архангелов воздаст!

41

Вайя — листья папоротника (от греч. вайон — пальмовая ветвь).