Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая
вернуться

Браиловский Александр Яковлевич
Шрифт:

Пиния

Как канделябр из красного гранита С зелеными свечами, в гроты синие Подъемлется в скале из сиенита Громадная сверкающая пиния. И снова сиракузской Афродиты Певучие мне вспомнилися линии, И я, алтарные обнявший плиты, И меж колонн свирепые Эринии… В безгрезный я порвал свои оковы, В чудовищный пророчествовал век. Богов последних доваял Канова [42] , А я — в пустыне создающий грек, Монах-затворник я средневековый, Готический по думам человек!

42

Богов последних доваял Канова… — Канова Антонио (1757–1822) — итальянский скульптор, в своем творчестве часто обращавшийся к сюжетам античной мифологии.

Окаменелый дух

Материя — окаменелый дух, Уставший от бесплодного блужданья. Покой небытия ему как пух, Как передышка в мире от страданья. Но кончится окамененье вдруг, И снова начинается созданье, И пламенный в безбережности круг, И безнадежное самосознанье. Материя — окаменевший бюст Отриколийского в земле Зевеса. Вот-вот из мраморных раздастся уст Стихийная космическая месса, И мир не будет безнадежно пуст, И разорвется синяя завеса!

Бес

У каждого свой Ангел есть Хранитель, Но и презренный есть домашний бес, И не проходит уж вблизи Спаситель, Чтобы изгнать его в исподний лес. А он страшней, чем древний Искуситель, Ни власти не сулит он, ни чудес: Он каждодневный в черепе наш житель И баламутит образы небес. Он сердце нам сжимает, как тисками, И вызывает нестерпимый страх, Он с тайн срывает дерзкими руками Завесы все: святыни без рубах, Мечты — как проститутки меж гробами, Свобода — палисад кровавых плах.

Фитилек

Будь рад, что фитилек твой замигал И скоро упадет на дно лампады: Ты ничего во тьме не освещал И только тлел от жизненной услады. Вверху все тот же ангелов хорал, Внизу все то же блеющее стадо, За сводом храма низменный кагал И страшное обличье маскарада. Мой свет для освещенья древних риз И византийских мозаичных ликов. Глаза молящихся. Лепной карниз. На солнце ж гул беснующихся криков, Да пену мечущий на скалы бриз, Да полное смешение языков.

Гибель Арго

Что остается впереди? Могила, Сосновый, лесом пахнущий кокон, Хоть я большая творческая сила, Светящая из тысячи окон. Кумейская сулила мне сивилла Загадочный и величавый сон, Но жизнь моя, как облако, проплыла, И я давно покинул Геликон. Классические все увяли мифы, И Фидия величественный стиль. Мятежные сыны мы Гога [43] — скифы, Что обратили мир в золу и пыль. Расшибся Арго, наш корабль, о рифы, И над курганом шелестит ковыль.

43

Гог — в христианстве, иудаизме, исламе — один из диких народов, нашествие которого предвещает Страшный суд.

На отмели

Дремлет море, тихо дремлет, Тихо дремлет и горит. Душу сладкий сон объемлет, Сон объемлет и творит Слово вещее, живое, Слово странное в груди. Настоящее, былое — Все осталось позади! Солнце золотой стрелою Тело голое разит, Солнце, как по аналою, Золотым перстом скользит: Все листы душевной книги, Всё оно перевернет, Раскаленные вериги Переест и раскует. И душа тоща гармоний Несказуемых полна, — Мысли окрыленной кони Мчатся через царство сна. Вечность в мимолетном миге Кажется воплощена, — И в Создателевой книге Строчка каждая ясна.

1927

Змеиный остров

В Черном море остров есть песчаный, По прозванью Остров Змей, Где я находил покой желанный И чешуйчатых друзей. Жили там лишь рыбаки босые В камышовых шалашах, И в кустах козявки голубые, Жил и я, как древний шах. С рыбаками я из Аккермана Плыл под парусом туда Для фантазии святой байрама [44] . Рыба вся была еда, Да коврига хлеба, что по виду Походил на чернозем, Но никто там не терпел обиды, И вокруг был Божий Дом. Я читал морским сиренам песни, И сползались из кустов, В круг вблизи меня сплетаясь тесный, Змеи всяческих родов. Были там простые желтобрюшки, Ужики из камышей Днестра, Были там опасные чернушки, Но и тех моя игра Чаровала, как Великий Пан, Хоть звучал простой сиринкс И мне вторил грозный океан. Да и сам я был, как Сфинкс, Вряд ли братье островной понятен, Внучкам райской колубрины. Но, должно быть, голос мой приятен Был для всей семьи звериной. Что бы ни было, всю жизнь потом Лучших я друзей не зрел, И теперь последних песен том Им я мысленно пропел.

44

Байрам — так называются два трехдневных переходящих праздника у мусульман. Один из них, Курбан-байрам, посвящен пророку Али.

А. Черный

Голос обывателя

В двадцать третьем году, весной, В берлинской пивной Сошлись русские эмигранты, «Наемники Антанты», «Мелкобуржуазные предатели» И «социал-соглашатели»… Тема беседы была бескрайна, Как теософская тайна: Что такое эмиграция? Особая ли нация? Отбор ли лучших людей? Или каждый эмигрант — злодей? Кто-то даже сказал На весь зал: «Эмигранты — сплошь обыватели!» А ведь это страшнее, чем «социал-соглашатели»… Прокравшийся в зал из-под пола Наканунский Лойола [45] Предложил надеть на шею веревку И вернуться в советскую мышеловку, — Сам он, в силу каких-то причин, Возлюбил буржуазный Берлин… Спорящих было двенадцать, Точек зрения — двадцать, — Моя, двадцать первая, самая простая, Такая: Каждый может жить совершенно свободно, Где угодно. В прежнее время — Ногу в стремя, Белье в чемодан, Заграничный паспорт в карман, Целовал свою Пенелопу И уезжал в Европу. В аракчеевской красной казарме Не так гуманны жандармы, Кто откупался червонцем, Кто притворялся эстонцем, Кто, просто сорвавшись с ц'eпи, Бежал в леса и степи… Тысячам тысяч не довелось; Кое-кому удалось… Это и есть эмиграция, Цыганская пестрая нация. Как в любой человеческой груде В ней есть разные люди. Получше — похуже, Пошире — поуже, Но судить нам друг друга нелепо, И так живется, как в склепе… Что же касается «завоеваний революции», О которых невнятно бормочут иные Конфуции, То скажу, как один пожилой еврей (Что, пожалуй, всего мудрей): Революция — очень хорошая штука, — Почему бы и нет? Но первые семьдесят лет Не жизнь, а сплошная мука.

45

Лойола Игнатий (1491[?]—1556) — основатель ордена иезуитов.