Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая
вернуться

Браиловский Александр Яковлевич
Шрифт:

Александр

В Париже пел веселый Беранжер, Дел славных русских горестный свидетель, Что смерть и кровь — казачья добродетель, Калмыцкий крик — для россиян пример. Но мудрые слова мадам де-Крюденер [76] Царя спасали от сомненья петель. Он знал, что пушками в Антихриста он метил [77] , В того, чей рост был мал и чей сюртук был сер. Вот почему на нем мундир зелено-красный, Лосины, шпага, шарф, а синий взор прекрасный Цветет божественно, как в полдень небосклон. Гремят орудия. Каре блестят штыками. Кустом разрывы бомб. И двигает полками Во имя Божие властительный масон [78] .

76

Мадам де-Крюденер. — Крюденер Варвара-Юлия (1764–1825) — баронесса, ясновидящая, мистическая писательница. Имела некоторое влияние на Александра I.

77

Он знал, что пушками в Антихриста он метил… — в народе было распространено мнение, что Наполеон — Антихрист.

78

Властительный масон — император Александр I, одно время исповедовавший «шведское» масонство, впоследствии запретивший масонские ложи в России.

Семья

Меня со всех сторон объял угрюмый быт, Витающих теней угрюмая порода, Хоть в поле за окном январская погода Румяным серебром и яхонтом горит. Изба затеряна, как некий малый скит Под звонким куполом пустого небосвода, И в ней одной — цветок в средине огорода, Огонь, священный пляс, на алтаре блестит. Он согревает нас, он кормит, и в парах, Внушая простецам любовь, тепло и страх, Острит Святой Отец Всевидящее Око [79] . Кишит вокруг семья — дед, внуки, дочки. Род. Так под шатром избы криница жизни бьет, И я гляжу в нее, взволнованный глубоко.

79

Острит Святой Отец Всевидящее Око. — Имеется в виду «Око познания» — изображение человеческого глаза, вписанное в треугольник, — одна из масонских эмблем.

Арсений Несмелов

В ломбарде

В ломбарде старого ростовщика, Нажившего почет и миллионы, Оповестили стуком молотка Момент открытия аукциона. Чего здесь нет! Чего рука нужды Не собрала на этих полках пыльных, От генеральской Анненской звезды До риз с икон и крестиков крестильных. Былая жизнь, увы, осуждена В осколках быта, потерявших имя… Поблескивают тускло ордена, И в запыленной связке их — Владимир. Дворянства знак. Рукой ростовщика Он брошен на лоток аукциона, Кусок металла в два золотника, Тень прошлого и — тема фельетона. Потрескалась багряная эмаль — След времени, его непостоянство. Твоих отличий никому не жаль, Бездарное, последнее дворянство. Но как среди купеческих судов Надменен тонкий очерк миноносца, — Среди тупых чиновничьих крестов Белеет грозный крест Победоносца. Святой Георгий — белая эмаль, Простой рисунок… Вспоминаешь кручи Фортов, бросавших огненную сталь, Бетон, звеневший в вихре пуль певучих, И юношу, поднявшего клинок Над пропастью бетонного колодца, И белый — окровавленный платок На сабле коменданта — враг сдается! Георгий, он — в руках ростовщика! Но не залить зарю лавиной мрака, Не осквернит негодная рука Его неоскверняемого знака. Пусть пошлости неодолимой клев Швыряет нас в трясучий жизни кузов, — Твой знак носил прекрасный Гумилев, И первым кавалером был Кутузов! Ты гордость юных — доблесть и мятеж, Ты гимн победы под удары пушек. Среди тупых чиновничьих утех Ты — браунинг, забытый меж игрушек. Не алчность, робость чувствую в глазах Тех, кто к тебе протягивает руки, И ухожу… И сердце все в слезах От злобы, одиночества и муки.

На водоразделе

[80]

Воет одинокая волчиха На мерцанье нашего костра. Серая, не сетуй, замолчи-ка, Мы пробудем только до утра. Мы бежим, отбитые от стаи, Горечь пьем из полного ковша, И душа у нас совсем пустая, Злая, беспощадная душа. Всходит месяц колдовской иконой, — Красный факел тлеющей тайги. Вне пощады мы и вне закона, — Злую силу дарят нам враги. Ненавидеть нам не разучиться, Не остыть от злобы огневой… Воет одинокая волчица, Слушает волчицу часовой. Тошно сердцу от звериных жалоб, Неизбывен горечи родник… Не волчиха, родина, пожалуй, Плачет о детенышах своих.

80

В стихотворении описаны реальные события — уход Несмелова из Владивостока через тайгу в Китай.

Пять рукопожатий

Ты пришел ко мне проститься. Обнял. Заглянул в глаза, сказал: «Пора!» В наше время в возрасте подобном Ехали кадеты в юнкера. Но не в Константиновское, милый, Едешь ты. Великий океан Тысячами простирает мили До лесов Канады, до полян В тех лесах, до города большого, Где — окончен университет! — Потеряем мальчика родного В иностранце двадцати трех лет Кто осудит? Вологдам и Бийскам Верность сердца стоит ли хранить?.. Даже думать станешь по-английски, По-чужому плакать и любить. Мы — не то! Куда б ни выгружала Буря волчью костромскую рать, — Все же нас и Дурову, пожалуй, В англичан не выдрессировать. Пять рукопожатий за неделю, Разлетится столько юных стай!.. …Мы — умрем, а молодняк поделят — Франция, Америка, Китай.

Голод

Удушье смрада в памяти не смыл Веселый запах выпавшего снега, По улице тянулись две тесьмы, Две колеи: проехала телега. И из нее окоченевших рук, Обглоданных — несъеденными — псами, Тянулись сучья… Мыкался вокруг Мужик с обледенелыми усами. Американец поглядел в упор: У мужика, под латаным тулупом, Топорщился и оседал топор Тяжелым обличающим уступом. У черных изб солома снята с крыш, Черта дороги вытянулась в нитку, И девочка, похожая на мышь, Скользнула, пискнув, в черную калитку.

Агония

М. Щербакову

— Сильный, державный, на страх врагам!.. Это не трубы, — по кровле ржавой Ветер гремит, издеваясь: вам, Самодержавнейшим, враг — держава! Ночь. Почитав из Лескова вслух, Спит император, ребенка кротче. Память, опять твоему веслу Императрица отдаться хочет. И поплывут, поплывут года, Столь же бесшумны, как бег «Штандарта». Где, на каком родилась беда, Грозно поднявшая айсберг марта. Горы былого! Тропа в тропу. С болью надсады дорогой скользкой, Чтоб, повторяя, проверить путь От коронации до Тобольска. Где же ошибка и в чем она? Школьницу так же волнует это, Если задача не решена, Если решенье не бьет ответа. Враг: Милюков из газеты «Речь», Дума, студенты, Вильгельм усатый? Нет, не об этом тревоги речь, И не над этим сверло досады. Вспомни, когда на парад ходил Полк кирасир на дворцовом поле, Кто-то в Женеве пиво пил, В шахматы игрывал, думал, спорил. Плачет царица: и кто такой! Точка. Беглец. Истребить забыли. Пошевелила бы хоть рукой — И от него — ни следа, ни пыли! Думала: так. Пошумит народ, Вороны бунта устанут каркать, И, отрезвев, умирать пойдет За обожаемого монарха. Думала: склонятся снова лбы, Звон колокольный прогонит полночь, Только пока разрешили бы Мужу в Ливадии посадовничать! Так бы и было, к тому и шло. Трепет изменников быстро пронял бы, Если бы нечисть не принесло, Запломбированную в вагоне. Вот на балконе он (из газет Ведомы речи), калмыцки щурясь… И потерялся к возврату след В заклокотавшей окрепшей буре. Враг! Не Родзянко, не Милюков И не иная столицы челядь. Горло сжимает — захват каков! — Истинно волчья стальная челюсть. Враг! Он лавиной летящей рос И, наступая стране на сердце, Он уничтожил, а не матрос, Скипетр и мантию самодержца. — Враг, ускользнувший от палача, Я награжу тебя, зверя, змея, Клеткой железной, как Пугача, Пушечным выстрелом прах развею! Скоро! Сибирь поднялась уже, Не Ермака ли гремят доспехи? Водит полки богатырский жезл, К нашей тюрьме поспешают чехи. Душно царице. От синих рам Холодно, — точно в пустыне звездной!.. Сильный, державный, на страх врагам, — Только сегодня, назавтра — поздно.

Встреча первая

Вс. Иванову

Мы — вежливы. Вы попросили спичку И протянули черный портсигар, И вот огонь — условие приличья — Из зажигалки надо высекать. Дымок повис сиреневою ветвью, Беседуем, сближая мирно лбы, Но встреча та — скости десятилетье! — Огня иного требовала бы… Схватились бы, коль пеши, за наганы, Срубились бы верхами, на скаку… Он позвонил. Китайцу: «Мне нарзану!» Прищурился. «И рюмку коньяку…» Вагон стучит, ковровый пол качая, Вопит гудка басовая струна. Я превосходно вижу: ты скучаешь, И скука, парень, общая у нас. Пусть мы враги, — друг другу мы не чужды, Как чужд обоим этот сонный быт. И непонятно, право, почему ж ты Несешь ярмо совсем иной судьбы? Мы вспоминаем прошлое беззлобно. Как музыку. Запело и ожгло… Мы не равны, — но все же мы подобны, Как треугольники при равенстве углов. Обоих нас качала непогода. Обоих нас, в ночи, будил рожок… Мы — дети восемнадцатого года, Тридцатый год. Мы прошлое, дружок!.. Что сетовать! Всему приходят сроки, Исчезнуть, кануть каждый обряжен. Ты в чистку попадешь в Владивостоке, Меня бесптичье съест за рубежом. Склонил ресницы, как склоняют знамя, В былых боях изодранный лоскут… «Мне, право, жаль, что вы еще не с нами». Не лгите: с кем? И… выпьем коньяку.