Шрифт:
Ты вдруг ухватилась за что-то висевшее рядом и поднялась в коляске во весь свой рост.
Моя мать сказала мне убрать ребёнка, а ты, в ответ, отпустила бельё и вскинула обе руки, словно в танце. Вот как я умею!
В глазах моей матери мелькнуло что-то такое тёмное и жуткое, что я инстинктивно отдёрнул тебя.
Вернее, я потянул на себя ручку коляски и тем самым выдернул её дно у тебя из под ног.
Ты кувыркнулась через бортик на землю двора, хорошо, что мягкую, хорошо, что на спину.
Я тут же подхватил орущую тебя на руки, но мимо сарая уже неслась пантерьими прыжками Ира – колотить меня кулаками по голове и по плечам, потому что руки мои были заняты тобою.
Обратно в Нежин мы везли тебя переполненной электричкой. Народу набилось столько, что в проходе стояли.
Когда я относил твой пластмассовый горшок с крышкой в тамбурный туалет, пришлось держать его над головой, как поднос официанта в переполненном трактире.
( … У меня в памяти есть два набора картинок – апокалиптические и душещемящие.
Первые – это где мрак и вой, холодный ужас и бегущие толпы; вторые смотреть приятно, но они оставляют томление по несбыточному, или несбывшемуся.
Типа той, где в раскрытую дверь автобуса, остановившегося повыше Вапнярки, виден бетонный столбик с голубой жестянкой 379, а рядом уходит вверх просёлок, между подвижных смыкающихся берегов-колосьев поля и пацан лет десяти прощально взмахивает рукой, а ветер встрёпывает его волосы пшеничного цвета.
Вобщем, хочу сказать, что все картинки где есть ты, у меня во втором наборе …)
После возвращения из Одессы я жил в постоянной агонии страха перед тем, что неизбежно должно произойти, а возможно уже и случилось.
Страх сопровождался муками ревности не к кому-то конкретно, а к тому, что отнимет у меня мою Иру.
Этот страх и муки я скрывал, как нечто постыдное, но они постоянно сопровождали меня.
Мне легчало лишь когда Ира была рядом, когда я пахал на стройке и когда работал над переводом рассказов.
Но и в таких случаях сокрушающая тревога, которая давила меня постоянно, не исчезала совершенно, а только отступала на второй план.
Физическая боль милосерднее – часть мозга, куда направлены её сигналы, через какое-то время отключается и боль уже не доходит.
Я не предпринимал попыток исправить своё положение; во-первых, оттого, что не умею анализировать и составлять план действий, а так и живу, молча терпя нестерпимое.
Во-вторых, альтернатива этой агонии не уступает ей своей жутью.
Нашу бригаду перебросили на остановку «Присеймовье», строить 2-квартирный дом для обходчиков рядом с железнодорожным мостом через Сейм.
Полмесяца мы трудились там.
В один из обеденных перерывов я расстелил свою снятую спецовку на траву, рядом с иссушённой солнцем тропинкой в мелких трещинах, вдоль которой суетились муравьи, и лёг сверху.
Для заполнения обеденных перерывов я читал журнал «Всесвит», который получал по подписке.
Толстый ежемесячник с переводами на украинский из всемирной литературы всех времён и народов.
Скоро чтение мне надоело и я опустил голову на страницу раскрытого журнала.
Вокруг шёл солнечный день заполненный деловитой летней жизнью.
Муравьи что-то таскали по растресканной тропинке, трава покачивалась от редких порывов прохладительного ветерка и по ней трепетала резная тень листвы деревьев. Воздух гудел от непрерывного жужжания слепней, пчёл и просто мух.
Время от времени ветерок лениво приподымал страницу рядом с той, на которой лежала моя голова, и тогда всё вокруг застилалось белым и размытыми пятнами букв поднесённых слишком близко к зрачку.
За вздыбленной страницей уже не видны быки моста через реку с длинным пустым островком из песка намытого бурлящим течением.
И рыбак с длинной удочкой на краю островка тоже пропадал за белой запоной.
Потом страница опадала и оказывалось, что рыбак уже вошёл в течение по щиколотки своих резиновых сапог. Леска вдруг согнула хлыст удочки и он выхватил из бурных струй трепыхающийся блеск рыбы. Снял и бросил добычу з'aспину, где та продолжила биться на песке. Он снова закинул и, следя за поплавком, не заметил, что речная чайка бочком подкрадывается к биению рыбы.