Во время другого кризиса, преодолев стыд, я обратился к пожилой медсестре с ключами, пытаясь поделикатней объяснить свою нужду и бедственное положение.

Она долго не понимала моего бормотанья про мочевой пузырь, потом отперла дверь в душ и, указав на трап, сказала:

– Сцы тута!

Недаром их называли сёстрами милосердия.

В баню тоже водили партиями в какое-то другое здание.

Надо было встать под душ в скользкую чугунную ванну с бурой прозеленью на стенках, заново намылить оставленную на стенке ванной мочалку, а потом смыть с себя пену под не очень тёплой водой. А рядом с ванной уже стоял следующий, такой же голый, но пока сухой и подёргивался, упёршись взглядом в никуда под низким потолком.

Вафельное полотенце промокало раньше, чем успеваешь обтереться, а остаточную влагу впитывало исподнее бельё.

Днём к окнам холла лучше и не подходить.

Через стекло виднеются пара башенных кранов, медленно разворачивающих свои стрелы на далёких стройках, а с автовокзала долетают невнятные объявления счастливого пути автобусам неразборчивого направления.

Светит солнце, тает снег.

Там жизнь жизнь идёт и продолжается, а ты с этой стороны вертикальной решётки.

Суббота в пятом отделении – день приёма посетителей, в другие дни не принимают.

Когда в дверь позвонят, ближайшая медсестра выглядывает посмотреть к кому это, и кричит фамилию вдоль коридора, чтоб шёл за дверь на свидание.

Мои родители проведали меня в первую же субботу.

Я очень удивился, потому что никому ничего не сказал, уезжая в Ромны.

Оказывается, они на следующий день позвонили в СМП-615, наши сказали где я сходил накануне. На автовокзале меня тоже кто-то припомнил и – клубок распутался.

Свидание проходило на лестничной площадке перед дверью пятого отделения; на одной из длинных скамеек.

Мы сидели трое в ряд, моя мать, сдвинув серый пуховой платок на плечи, говорила:

– Как же это, сыночка?– и начинала плакать, а отец, чтобы её успокоить, говорил:

– Ну, начал'a! Начал'a!

Он шапку не снимал и не плакал, а смотрел на скамейку напротив, где двое других родителей кормили всякими вкусностями из целлофана своего больного – худого парня, который вообще не разговаривал, потому что его укусил энцефалитный клещ.

Я тоже ел; моя мать привезла всякие домашние пирожки и плюшки и пирожные эклер с заварным кремом из магазина «Кулинария» на Переезде.

Она знала чт'o я люблю.

Ещё в целлофане было сало, но я отказался наотрез и моя мать в конце свидания отдала его медсестре, чтобы положили в раздатке – когда захочу, тогда и съем; но я принципиально не ходил в столовую, когда зазывали есть передачи.

В другие субботы приезжали мой брат и сестра. Брат был без шапки, но хмурился как и наш отец и говорил:

– Ну, чё ты, Серёга? Это ты зря.

А Наташа не плакала, она делала мне выговоры:

– Вот скажи, оно тебе надо? Молодец!

Она сказала, что Ира не приезжала, хотя она ей позвонила, чтобы она знала.

Ира и в Ромны не приехала ни разу, но я понимал, что ей надо смотреть за ребёнком.

8-го марта на столике-каталке в коридор вывезли пустые поздравительные открытки и я заполнил одну в Нежин Ире, что поздравляю и люблю.

Когда написал, то и сам ужаснулся до чего почерк дрожащий и совсем не мой.

Наверное, из-за уколов.

Заведующая отделением разговоры про музыку не вела – она меня лечила.

Мне делали уколы аминазина внутримышечно – три раза в день.

Первые дни ещё можно было терпеть, но потом на ягодицах не осталось живого места, укол попадал на укол и образовывались желваки, зад ниже поясницы покрыли плотно напухшие бугры и стало трудно делать пешие прогулки по коридору, туда и обратно.

Кожа тоже не выдерживала и начала понемногу, но постоянно кровоточить, пачкая больничные кальсоны.

Труднее всего давался заключительный – третий укол в день. Его делали в девять вечера, и когда я слышал как по коридору приближается позвякивание коробок со шприцами на столике-каталке, то зубы стискивались словно в судороге.

Столик постепенно доезжал и до нашей палаты, останавливался и к нам заходила медсестра со шприцем в руке, а после укола возвращалась за другим, для следующего больного.

Один раз она меня пропустила и я притворился спящим, чтоб ей не напоминать, а когда услыхал, что столик звякает уже от восьмой палаты, не мог поверить собственному счастью.