Я ж не полудурок.

Я шёл культурно и приятно провести время, потому что поезд на Киев отправляется ровно в полночь.

Оперный театр во Львове – просто загляденье, дворец; молодцы построившие его поляки; но насчёт приятности, то фиг я угадал.

Там шла опера местного современного классического композитора о крестьянских волнениях XVI-го века. Творение в стиле «поедят!»

Но назвался груздем – полезай в кузов, и я отсидел от звонка до звонка.

К полуночи я вернулся на вокзал, открыл ячейку камеры хранения, а затем расстегнул портфель.

Шляпу я положил внутрь ячейки, а на голову плотно насадил серую кепку из портфеля.

Затем я его закрыл и вынул из ячейки, и нежно прикрыл её дверцу, да ещё и хмыкнул, представляя реакцию следующего её открывателя, когда уткнётся взглядом в одинокую шляпу без головы.

Иди и думай чт'o подумать…

Вернувшись в Конотоп я начал делать прощальные визиты – к брату Саше на Сосновскую, к сестре Наташе На Семь Ветров; вот только на Декабристов 13 не пошёл.

Всё-таки я полудурок.

Наташа на прощанье сделал мне богатый подарок – новое зимнее пальто серого сукна с каракулевым воротником. По-видимому, на Гену размер не подошёл, а мне оказалось впору.

Ещё я сходил в ЗАГС, чтобы мне в паспорте поставили штамп о разводе с Ирой, но меня послали в нежинский ЗАГС, по месту заключения брака.

Нежинский ЗАГС потребовал справку из конотопского народного суда, где расторгался наш брак.

– Послушайте,– сказал я,– у вас уже записано, что она со мной в разводе. Поставьте мне штамп на этом основании и дело с концом.

– Такой записи нет. Она к нам не обращалась.

Вот так они меня оглаушили.

Пришлось ехать в Конотоп, брать справку в суде и везти обратно.

Мотаясь электричками туда-сюда, я думал: опояшет ли экватор километраж наезженный мною в поездах?

Ещё я думал: почему Ира столько лет не ставит в своём паспорте штамп о разводе?

Наверное, чтобы добавить остроты ощущений в своих отношениях с другими. Типа, по-прежнему наставляет рога своему мужу-геологу, пока он в отъезде.

А потом я вдруг понял почему мне всегда так нравилась сцена последнего расставания Д‘Aртаньяна с Рошфором в романе «Двадцать лет спустя».

– Иди, старый дьявол,– с грустной улыбкой произнёс Д‘Aртаньян,

глядя вслед удалявшемуся Рошфору. – Иди. Всё равно, нет уж больше Констанции…

Я понял, что Констанция – это Ира и я. Только не по отдельности, а вместе.

Констанция – это мы, когда ещё мучили друг друга своею любовью.

Потом я поехал в Сумы. Сводил Леночку в кино на «Фанфана-Тюльпана», только в этой роли был уже Ален Делон.

В парке мы покормили лебедей, бросали им с моста кусочки пирожка с капустой, потом и сами сходили в ресторан. Для неё там всё было в диковинку.

Она проводила меня на вокзал и расплакалась на прощанье.

Красивая, на мать похожа, только волосы как у меня.

На следующий день я пошёл на улицу Гоголя 25 и отдал Саше Плаксину свой чёрный дембельский дипломат заряженный словарями и ещё парой книг.

Мы условились, что он вышлет их мне, когда где-нибудь обоснуюсь и сообщу ему адрес.

Конотоп провожал меня угрюмым холодом и ветром, но пальто от Наташи грело очень даже хорошо и я поехал в Нежин, чтобы вернуть Жомниру книгу рассказов Селинджера.

Спортивную сумку с одеждой и прочими вещами я запер в камере хранения на вокзале и с одним портфелем поехал на улицу Шевченко.

На мой звонок дверь не открылась, наверно он и Мария Антоновна вышли куда-то в гости.

Я поехал в центр города, в новый кинотеатр «Космос» напротив универмага.

Там шла какая-то фигня про Синдбада-морехода производства студии «Узбекфильм», но мне просто нужно было убить время.

Я сел и поставил портфель под сиденье.

Место слева заняла женщина моих лет, по наклонному проходу справа бегала девочка лет четырёх.

Её мать, сидевшая в передних рядах, звала её вернуться, но она не слушалась, а всё бегала и кричала, тому или другому из входящих зрителей: «папа!», но его среди них не было.