Может этот таксист в коричневых туфлях унюхал дым от косяка в салоне и улетел от личных воспоминаний, но он гнал как бешеный, а после моста Патона и вовсе перестал замечать светофоры.

А может это был день отключённых светофоров – праздник свободного вождения – обгоняй кто кого и как может.

Расплачиваясь у вокзала подполковник сказал:

– Ну, шеф, ты и летаешь!

Так что, скорее всего, у таксиста и впрямь был улёт на ш'aру.

В 1975 году дипломаты типа «кейс» встречались не так уж часто и потому привлекали к себе внимание своим деловым видом.

Старшему офицеру оно бы и простительно, а меня при входе в Центральный зал вокзала остановил военный патруль.

Опять, кстати, курсанты, но уже в красных погонах.

Они проверили мою дембельскую бумагу и сличили меня с фоткой двухлетней давности в моём военном билете. Придраться не к чему.

И тут я допустил ошибку, посмотрев на свои туфли.

Старший патруля проследил за моим взглядом и увидел вопиющее нарушение уставной формы одежды.

Меня повели в комендатуру под центральной лестницей, что вела высоко вверх к многотонному беломраморному изваянию головы Ленина.

Дежурный офицер комендатуры вокзала велел мне открыть дипломат и сразу понял, что я – дембель: колготки, бутылка водки и краденая скатерть с бахромой.

– Иди,– сказал он. – Вернёшься в ботинках – получишь свой кейс.

Я рванулся в громадный кассовый зал налево.

В кассу московского направления стояла длинная очередь, а в ней – метров за тридцать от кассы – я увидел солдата в парадке.

Он был большого роста – значит и нога не маленькая, и он был грустный – значит возвращается после отпуска дослуживать ещё год.

– Тебе куда?

– До Москвы.

– Пошли.

Я подвёл его прямо к окошечку кассы и объяснил загалдевшей было очереди, что у нас срочный приказ охранять их покой и сон на дальних рубежах отчизны.

Он взял билет до Москвы, а я до Конотопа.

Когда мы отошли, я обрисовал ему ситуацию с кейсом.

«Фазан» не в силах отказать «дембелю».

Мы сели на одну из множества скамеек для ожидающих и поменялись обувью.

– Где это ты так быстро?– спросил дежурный офицер комендатуры.

– Купил у цыгана на перроне.

С вызволенным кейсом я поспешил в зал ожидания, где грустный отпускник прятал свои не по уставу обутые ноги поглубже под скамью.

Я присел рядом, но поменяться мы не успели – репродукторы объявили, что поезд на Москву будет отправлен с шестого пути и мы побежали туда, чтобы не опоздать.

Шнурки на одолжённых ботинках распустились и хлопали по платформе, но мы всё равно успели.

Поезд торопливо стучал по рельсам, нёсся в Конотоп, а напряжение во мне не спадало, я подгонял его и не находил себе места.

Лишь поздно вечером, сойдя на четвёртой платформе конотопского вокзала, я поверил, что – всё.

Отслужил солдат службу долгую,

Службу долгую, службу ратную…

Меня снова вёз всё тот же третий номер трамвая, но теперь аж до конечной.

Темнота за окнами заставляла стёкла неясно отражать китель и фуражку солдатской парадки.

На конечной я спросил где тут улица Декабристов, и мне сказали, что надо идти вон в ту сторону.

Заборы. Хаты за калитками. Редкие фонари. Незнакомая окраина.

Спросив ещё кого-то по пути, я вышел на улицу Декабристов и пошёл вдоль неё, пока не различил в темноте табличку с номером тринадцать.

Зайдя через калитку, я постучал в первую дверь. Она открылась.

Это мой отец такой седой?

В свете падающем через проём двери, он недоверчиво присматривался к моей парадной форме.

– Сергей?

Он обернулся в дом.

– Галя! Сергей пришёл!

Мать выскочила на крыльцо и с громким плачем уткнулась в китель парадки.

Я неловко погладил её вздрагивающее плечо.

– Ну, чё, ты, мам, вернулся же.

Мне и впрямь непонятно было о чём тут плакать.

( … это теперь только дошло, что плакала она о себе, о своей промелькнувшей жизни – недавно ходила с подружками в балетную школу, а тут уж – нате вам! – мужик перед ней в кителе, типа, сын из армии пришёл.

Когда?..)

Она оглянулась на испуганную девочку замершую у кухонного стола и, доканчивая последний взрыд, сказала: