— Перестаньте побираться, Броха, стыдно, возьмите деньги, я на похороны привезла, — это я ей сразу сказала, как только во двор вошла и увидела спектакль, который она разыгрывает.

— Да рази ж это деньги, — Броха презрительно скривила рябое лицо на мой кошелек и — цап-цап все, что у меня было, и в мгновение ока глубоко-глубоко в свой бездонный бюстгальтер упрятала, грудь снизу подбила ладонью и, надменно отвернувшись от меня, схватила за руку очередную жертву.

Долго это все продолжалось на солнцепеке нещадном, у Голды на лице стали выступать черные пятна, будто следы от побоев. Наконец накрыли кривой гроб кривой крышкой, тут же Сруль заколотил его кривыми гвоздями. Некому было обряд исполнить, поминальную молитву почитать, некому было поцеловать Голду на прощание. И я в столбняке застыла. С места двинуться не могла, на кладбище не поехала, не помню, сколько одна посреди двора бестолково простояла, чуть солнечный удар не хватил, и — в аэропорт, билет обменяла на ближайший рейс в Москву.

Та еще семья! Ну и семейка! Аза мишпуха!

Так говорили о Тенцерах не сторонние наблюдатели — недоброжелатели, завистники или заурядные сплетники, они сами. Сами — и стар, и млад — частенько восклицали: та еще семья! ну и семейка! аза мишпуха! Такая фамильная поговорка прилепилась на долгие годы.

А ничего такого особенного меж тем замечено за Тендерами не было. Нет, решительно и бесповоротно — как бы пристрастно к ним не относиться, со знаком плюс или со знаком минус.

Да — семья. Или — семейка. Можно даже и мишпуха. Весьма заурядная, хоть и вполне благопристойная.

Впрочем, как посмотреть. Известно ведь — под каждой крышей свои мыши.

Род свой скупо помнили от конца девятнадцатого века — еще жив был рано овдовевший патриарх семьи Борух Тенцер, встретились, полюбили и сочетались браком Арон и Шира, жизнь и смерть которых стали притчей местного значения, в местечке из рода в род пересказывали их историю наряду с агадическими повествованиями. Потом главными действующими лицами выступили Гирш-Бенцион, или по-домашнему для всех Гиршеле, и Генеся-Рухл, Нешка — предки Тенцеров по мужской линии.

Известно также, что на каком-то перекрестье путей-дорог в семье появилась невестка гойка. Глубоко проникнуть в эту ветвь не удалось — вся ее семья погибла в самом начале Второй мировой войны, спрашивать подробности было не у кого. Но одно абсолютно достоверно: с этого момента в родословную Тенцеров вошла большая дружная и неразлучная русская семья, правда, уже все покойные, кроме самой невестки и ее будущего потомства. Такая вот оказия.

Сегодня каждому известно, что еврея по законам исторической родины определяют как раз по материнской линии. Но поскольку до поры до времени никто из Тенцеров конкретно не помышлял переселяться на родину праотцев иудейских, никакой тревоги по поводу «неправильной» материнской родословной не переживали. И жить это никому не мешало.

Фамилия Тенцер говорила сама за себя, поэтому исчезнувшую из анкет пятую графу за любого из них безошибочно мог заполнить кто угодно. К такой фамилии, как ни крути, одна национальность подходила без всяких ухищрений — еврей. Но времена, слава Богу, изменились, и национальность теперь на каждом шагу не фиксируют. Вроде как нет ее, даже в паспорте.

А фамилия осталась. И никто в семье от нее не отказывается, как не отказывался и прежде, даже в самые трудные, самые гибельные годы — и сталинские репрессии пережили, и на фронтах Великой Отечественной воевали, и в тылу дождались конца той страшной войны. Все Тенцеры хлебнули лиха сполна, не все из этой круговерти живыми выбрались, но старались не унывать, не злобиться, и радоваться не разучились, и желания не растеряли на тернистых путях-дорогах.

Такая жизнестойкая семейка. Или семья. Аза мишпуха, короче говоря.

Впрочем, всё пустые, ничего не значащие слова.

Даже когда бок о бок проживаешь долгую жизнь, не все перипетии отношений самых близких родственников бывают видны и понятны. Тем более когда пытаешься пробуравить маленькую дырочку в толще массивной стены, отделившей прошедшее от настоящего, чтобы взглянуть хоть одним глазком — что там у них происходило? Как? Какое все это имеет отношение к тебе — на расстоянии целого столетия от них? И откуда всегдашняя необъяснимая тоска перед каждым пробуждением, даже ясным солнечным утром в разгар лета? Откуда видения, похожие на явь больше, чем сама жизнь? А слуховые галлюцинации, отчетливые, внятные?

Высокий, слегка надтреснутый женский голос, поющий благословение перед субботней трапезой: Благословен Господь, Бог наш, Царь Вселенной, вырастивший хлеб из земли… И пронзительный тенор, следом за которым душа взмывает выше облаков, парит там, задыхаясь от непостижимого восторга: Шма, Исраэль, Адонай Элокейну, Адонай эхад — Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь один… [11] И взволновано метущиеся длинные языки догорающих свечей. И кадиш [12] , никогда не умолкающий кадиш…

У Гиршеле был скверный характер. Так повелось считать с раннего детства. Едва явившись на свет, он оглушительно резко заорал, побагровев, как бураки, гуртом лежавшие за окном, все зажали руками уши, даже мать, рядом с которой он лежал, еще не спеленатый, только-только от нее отъединенный. Даже тугой на ухо прадед Борух, который к тому времени уже почти не различал звуки, все время тревожно озирался и спрашивал: «Вус из гетрофн? Вус из гетрофн? Что случилось?»

Вот и сейчас, не отрывая глаз от напряженного лица младенца, перекошенного уродливой гримасой, дед Борух прижал к ушам маленькие морщинистые пергаментные ладошки с пожелтевшими от махорки пальцами и взволнованно спросил несколько раз подряд: «Что случилось? Вус из гетрофн?»