Шрифт:
В большинстве своём охранники были парнями из небольших городков.
Жестокое, бесчеловечное быдло, которое ненавидело любого, кто оказался темнее их.
Чёрных били постоянно. Латиносов - чуть меньше. Но вот если они прекрасно разговаривали на английском, то в первую очередь охоту открывали на латиносов.
А вот перед белыми из организованных группировок охранники виляли хвостом, как дворовые шавки, и делали всё, что те запросят: приносили еду из итальянских ресторанов, выбирали лучшие куски мяса, вино и свежие фрукты.
Такие же группы из чёрных могли в любой момент ожидать, что их бросят в карцер и изобьют, если охранники заподозрят, что они пытаются объединить разрозненные негритянские банды в единое целое.
Тюремных юристов и адвокатов охранники тоже терпеть не могли.
За подачей иска от зека следовало обычное наказание - голодный паёк.
Кантри слушать было можно, но вот за рэп или тяжёлый рок радио или магнитофон могли конфисковать, особенно если охранник давно мечтал о таком же для себя.
Если у тебя была репутация смутьяна, то передачу писем из дома могли приостановить, а любую исходящую почту прочитывали перед отправкой.
А любые детали личного и интимного характера тщательно собирались охранниками и использовались для того, чтобы побольнее достать зека.
Вот такой была жизнь в Долине Шеддок.
В Департаменте исполнения наказаний любили поговорить о реформах, но Шеддок до сих пор их так и не увидел.
Тюрьма стала похожей на старую рану, которую не обработали должным образом, а лишь позволили покрыться коркой. А оставшийся под ней гной отравлял каждый нерв, каждое мышечное волокно, бегущую по сосудам кровь, пока всё тело - вся тюрьма - не оказались заражены.
И лишь вопрос времени, когда этот гнойный очаг прорвётся сам.
22
Это была нехорошая ночь.
Конечно, в Шеддоке и так было мало приятных ночей - всегда находился зек, который вдруг собрался порешить сокамерника, или зек, швыряющий в проходящего мимо охранника дерьмом, и второй, которого от этого рвало на всю камеру. Но некоторые ночи были всё же хуже остальных.
И у некоторых охранников раз за разом оказывались отвратительные дежурства.
Таким был и Лео Комиски.
Казалось, он не вылазит из дежурств по карцеру, наблюдая за зеками, выслушивая их постоянные жалобы и нытьё, крики в темноте и просьбы оставить включённым свет.
Их голоса были слышны даже через толстые железные двери, только более приглушённо, как из засыпанного землёй бункера.
Сегодня в карцере сидели семеро, и все они были напуганы до чёртиков и нервничали.
И причиной тому был восьмой, добавленный только что зек - Денни Палмквист.
Эти семеро вели себя, словно Палмквист был Дьяволом во плоти, который проник в тюрьму, чтобы высосать их кровь и обглодать кости черепа.
И они никак не переставали трястись от страха. Нет, от животного ужаса.
И всё это огромные, крутые парни, к которым никто не рискнул бы повернуться спиной, боясь, что ему вскроют горло бритвой.
Лео Комиски было на это плевать.
Он знал, что происходит вокруг Палмквиста, и боялись мальца не только зеки.
Охранники, даже начальник... У всех появлялось на лице такое забавное выражение, когда кто-то упоминал имя этого парнишки - словно их тошнило, но они пытались сдержать рвотные позывы.
И жёлтая полицейская лента вокруг места преступления - третьей камеры, где умер Жирный Тони - совсем не помогала успокоить людей. Абсолютно не помогала.
Двое зеков в карцере были новичками, где-то наглотавшимися наркоты, и уже улетели в далёкие дали.
Приближалась полночь, когда из камеры Палмквиста начали доноситься какие-то звуки.
От забавных пронзительных свистящих звуков у Комиски побежали мурашки вдоль позвоночника, а голова отозвалась нестерпимой болью.
Комиски собрался с духом и направился к четырнадцатой камере, где сидел парнишка.
Он потянулся к щеколде, открывающей небольшое окошко в двери.
Но, как и Йоргенсен пару дней назад, он застыл перед дверью. Что-то внутри него, услышавшего эти звуки, тянуло парня назад, подальше от двери.
Как у человека, стоящего на крыше десятиэтажного здания включается вдруг осознание и он думает: «А что я тут вообще делаю?»
Ведь в жизни существуют некоторые вещи, увидев или услышав которые, уже никогда не стать прежним.
Комиски стоял и дрожал, как на сорокоградусном морозе, с поразительной чёткостью вспоминая рассказы других охранников о том, что они слышали, а в случае с некоторыми неудачниками - ещё и видели.