...Шли молча. Сквозь толпу, по базарной площади. Было видно, что Корб не привык к многолюдным местам, норовил потеряться и всё время отставал, засматриваясь на красивых особ женского пола. Дитрих лишь нетерпеливо ждал его, переминаясь с ноги на ногу. Когда проходили мимо мясной лавки Дитрих, на всякий случай перекрестился, шарахаясь в сторону от странных чавкающих звуков, доносившихся изнутри лавки. Лавка была закрыта.
– Вы чего-то испугались? У вас вид, будто вы привидение увидели. Дитрих нервно хохотнул.
– Мне кажется, что видел.
– О чём вы?
– Не важно. Пойдёмте. Тут недалеко, если мы по тропинке срежем. Осторожно, лужа, не запачкайте ботинки! Они шли по тесным переулкам, два раза пролезали через разинутые дыры в заборе и ощетинившиеся заросли не стриженных кустарников (Корб ворчал, но покорно шел вперед) пока не уперлись в обветшалое серое здание. На двери висела выцветшая табличка.
– «Гробовых дел мастер Антон Хер», - прочитал Корб.
– На самом деле - Хернст. Просто буквы отпали в конце, табличку всё забывает обновить. Корб фыркнул в сторону, позвонил в сиплый колокольчик.
– Гробовщик тугоух. Колокольчик для красоты висит, - пояснил Дитрих и мощными ударами кулаков обрушился на дверь. Та жалобно заскрипела, выгнулась, но устояла под неистовым напором гостей.
– Иду, иду, иду, - заворчал кто-то за дверью. Лязгнул замок.
– Чего надо? На пороге возник тощий сутулый старик с непропорционально длинными до самых колен руками. Щурясь от солнца, пристально разглядел гостей. Один его глаз как бешеная собака на привязи всё метался из стороны в сторону, второй же, пораженный катарактой, безучастно и слепо глядел в бок.
– А, снова ты! Заходи. Парнишку себе в прислуги взял? Это правильно, ей-богу. Помрешь, кто щелкать будет? Ножом-то я умею управляться. Тут ума особого не надо. Выучить за полдня смогу, если понадобиться, кого угодно. А тебе чтобы передать, значиться, умения твои, навыки, надо уйму времени затратить, как мне думается, это да. А аппарат где? Ты, небось, опять той гадости взял? Тогда чуть не ослепли с неё. Не буду её больше пить! А фотографироваться можно. Мне понравилось!
– Антон, мы не фотографировать пришли...
– А у меня спирта нету! Я сразу скажу - чего тайны-то таить. Нету спирта. Не проси даже! Не дам!
– И не за спиртом. Узнать хотели. Вот про этого. Дитрих достал фотографию. Гробовщик схватил своими длинными, но как оказалось очень ловкими пальцами карточку, тщательно рассмотрел её одним глазом, обнюхал, попробовал на зуб, ковырнул уголок заскорузлым ногтем.
– Забавная эта вещь - фотокарточка, ей-богу! Раньше картины рисовали, портреты, а сейчас - чик!
– и готово!
– улыбнулся он, обнажая гнилые зубы.
– Ну проходите давайте, коль не за спиртом. Зашли внутрь. В комнате было прохладно, после жаркой пыльной улицы в самый раз. Огромная, размером с повозку, глыба льда, специально сюда привезенная и покоящаяся у дальней стены, создавала в помещении необходимую температуру. Корб вытер взмокший лоб, стал осматриваться; отошел в сторону, разглядывая каталки и различные медицинские приспособления. Посмотреть было на что. Различного размера резаки, от крохотных, не больше мизинца младенца, до огромных, мясницких, коими антрекот кромсать в самый раз, пилы, зубила, черпаки и иные причудливые приспособления, о назначении которых можно было только с ужасом догадываться. Отшатнувшись от разложенного инструментария, неуверенной походкой Корб приблизился к столам, где лежали трупы. Украдкой внимательно изучил их. Потом, бледный, то ли от холода, то ли от вида покойников, быстро вернулся к Дитриху и гробовщику.
– Дитрих, - шепнул он.
– Здесь все девять человек с фотографий. Не хватает только одного. Того самого. Дитрих неопределенно покачал головой. Спросил: -Антон, расскажи про этого человека, что на фотокарточке. Покойницких дел мастер еще раз глянул на фотокарточку, неопределенно ответил: -А чего рассказывать? Мертвый он. Помню, привезли его ко мне. Вот и все. Чего еще надо-то?
– Он еще в морге?
– вмешался в разговор Корб - Можете нам его показать?
– Не могу. Я закопал его уже. Похоронил. Чего почём зря разлёживаться?
– гробовщик вернул карточку.
– Закопал, да, именно так. Закопал и всё тут. Пусть земля ему будет, как говорится. А лежать у меня тут, место занимать, это я не позволю. Не для отдыха лежаки тут делали, чтобы...
– Посторонись!
– крикнули позади, и Корб от неожиданности отпрыгнул в сторону. Двое крепко сбитых парней с одинаковыми похожими на тыкву головами и взглядами, не обременёнными мыслью, вкатили в комнату тележку, на которой, подрагивая от тряски, лежало тело. Грязная с желтыми пятнами простыня съехала вниз, открывая жуткое лицо покойника. Рукоять ножа утопала в левой глазнице, открывшийся рот скривило в последнем беззвучном крике. От этого вида Корб только охнул, еще сильнее побелев.
– Видал?
– деловито произнес гробовщик.
– Умирают как собаки. Каждый день привозют. А мне управляйся тут с ними. Так говоришь, нету у тебя выпить, да?
– Что случилось, господа?
– из тёмного закутка подсобки выскочил еще один мужчина. Двумя жестами быстро распорядившись положить тело в нужное место, он подошел к присутствующим. Движения его были плавны и в какой-то мере даже гипнотизировали. Желчное бритое худое лицо, словно маска не выражало никаких чувств. Протерев монокль об халат, и обхватив его бровью и щекой, словно беззубым ртом, незнакомец пристально изучил гостей.
– Они не туда попали, ей-богу!
– протараторил гробовщик, спешно выпроваживая Дитриха и Корба в спину.
– Болваны, что с них взять! Идите давайте, подобру, как говориться! Дверь с надсадным треском захлопнулась, отторгая Дитриха и Корба из приятной прохлады в летнюю липкую жару.
– Я же сказал, что человек на фотографии мертв, - произнес Дитрих, отряхивая пыльные штанины.
– Слова полупьяного для меня не являются доказательством! Я не видел главного - тела.
– Корб взглянул на Дитриха.
– Признайтесь честно, что вы схитрили. Зачем весь этот балаган? Дитрих, не вытерпев, сплюнул под ноги, с досадой махнул рукой.
– К чёрту! Всех денег не заработать! Верну я вам всё. Завтра верну. Если желаете, занесу прямо домой к вам. А сейчас позвольте с вами распрощаться. Надеюсь, дорогу домой вы найдете без меня? Признаться, надоело мне всё это. Терпение лопнуло! Надо горло смочить, у меня, кстати, сегодня праздник - я закрываюсь!

5. Начало безумия.

– Кто эти люди?
– Да так. Знакомые.
– Антон, ты же меня знаешь. Я шутки шутить не люблю. Я тебе голову отрежу.
– Я же говорю, просто знакомые.
– Знакомые? Как зовут?
– Старика вроде Дитрихом величают.
– А тот, худой, с усами?
– Того я впервые вижу.
– Не ври мне.
– Я не вру. Честно.
– Зачем они приходили?
– Просто так.
– Просто так, паскуда, к тебе никто не ходит. Ты гробовщик, а не продавец ванильной карамели чтобы к тебе просто так ходить! Выкладывай всё на чистоту!
– Да, я...
– Видишь скальпель? Я тебе глаза вырежу. Я тебя на ремни располосую, я тебя...
– Фотографировать приходили!
– Фотографировать?
– Да. Это как картину нарисовать, только быстрее и натуральнее.
– Знаю я что это такое. Что они фотографировали?
– Как что? Трупы.
– Трупы?! Трупы?!! Я тебя, паскуда, сейчас четвертую!
– За что?! Не надо! Ой-ёй!
– Иди сюда! Вылезай из-под стола!
– Нет!
– Живо!
– Не надо меня убивать!
– Зачем им эти фотографии?
– Не знаю! Честное слов не знаю. Дитрих не говорил. Может, этот, - как его?
– пост мортем?
– У этих трупов, паскуда, родственников нет! На кой дьявол ему этот пост мортем? Тут что-то другое. Не спроста всё это. Ты разговаривал с ними обо мне?
– Нет! Конечно нет! Как я мог?
– Смотри у меня! Если кто-нибудь узнает обо всём, что тут творится, я тебя живьём закопаю! Ты меня понял?
– Конечно понял, отчего не понять?
– Вот тебе скальпель, иди к старику и убей его.
– Что...
– А потом убей того, усатого. И смотри, аккуратнее, чтобы тебя никто не увидел.
– Они же не виноваты! Они ничего не знают!
– Виноват ты! Позволить запустить их сюда да еще - подумать только!
– разрешить фотографировать трупы! Ты болван! Денег хотел подзаработать? Я тебе мало плачу?
– Нет-Нет! Хорошо платите.
– Ты совершил ошибку. Я этого не люблю. Но время ещё есть всё исправить. Иди и убей их. Обоих. Иначе я убью тебя.

* * *

Это был обычный дом, ничем не примечательный, может, чуточку больше и с медными начищенными до блеска дверными ручками, не в сравнение с другими домами, где дверные ручки сделаны были из дерева, ржавых гвоздей, а то и вовсе отсутствовали. А тут круглый полированный набалдашник, в руке сидит как влитой, так и охота рвануть на себя. На стук долго не открывали, Дитрих думал уже уходить, как раздались торопливые шаги, и дверь распахнулась.
– Добрый день, - сказал Дитрих, сняв шляпу.
– Я деньги принёс. За не выполненный заказ. Корб, взмыленный, с растрёпанными волосами и глазами, не по обыкновению своему округленными, даже не взглянув на деньги, схватил Дитриха за шиворот и живо втащил в дом, с грохотом захлопнув дверь. «Будет бить», - подумал Дитрих, примериваясь взглядом к чугунной статуэтке голой бабы - в случае чего такой и отбиться можно.
– Дитрих! Дитрих!
– Корб будто сошёл с ума. Не в силах сказать что-либо ещё, он вцепился ему в локоть и стал судорожно трясти, постоянно оглядываясь на дверь.
– Что случилось? Что с вами?!
– Я видел, Дитрих! Видел своими глазами!
– Что видели? Корба этот вопрос словно поставил в тупик. Он задумался, что-то пробубнил себе под нос, потом растеряно поглядел на Дитриха и, не зная с чего начать, спросил: -Вы пьете?
– Бывает, - смущенно ответил тот.
– Да, действительно, надо выпить. Мысли придут в порядок. Боже, я ведь действительно это видел, своими глазами! Корб метнулся к журнальному столику, туда, где стоял графин, трясущимися руками с трудом наполнил стакан прозрачной жидкостью, половину расплескав. Протянул гостю. Дитрих отхлебнул чуток и с удивлением обнаружил, что это крепчайший шотландский самогон, какой пьют только самые отъявленные моряки. Таким напитком согреться можно даже в самый холодный шторм. А как уж он бьет в голову, о том легенды ходят. Свой стакан Корб осушил в два глотка, скривился, не удержавшись, закашлялся. На глазах навернулись слёзы. «Силён!» - с почтением подумал Дитрих, глядя на раскрасневшееся лицо Корба. Потом, перекрестившись, последовал его примеру. Словно и не жидкость вовсе, а смесь из стекла и расплавленного металла залилась в утробу, прожгла горло, желудок, растеклась огнем по животу. Стало тепло, приятно. Они уселись в кресла у камина, Корб плюхнулся глубоко, небрежно, закатив глаза, Дитрих присел на самый краешек.
– Я деньги принёс, - повторил Дитрих не громко. Протянул мешочек.
– Нет, деньги оставьте себе. Вы меня не обманывали. Корб посмотрел на Дитриха круглыми полными ужаса глазами. В них уже искрились хмельные огоньки. Севшим голосом прошептал: -Я видел мертвеца! Словно обожгло уши. Дитрих скривился, с неохотой спросил: -Какого мертвеца? Это вам должно быть почудилось!..
– Нет, не почудилось! Я вправду видел! У меня очень хорошая память на лица. Я не мог ошибиться.
– Бросьте, Корб. Это от усталости. Мне вот иногда тоже кажется, что по улице гуляют люди, которые мертвые уже как вроде. Но мы-то с вами, взрослые люди, понимаем, что такого не может быть. Это от усталости, точно говорю, - Дитрих нервно рассмеялся. Корб веселиться и не думал. Он наклонился вперед, ближе к Дитриху, и, словно опасаясь, что его слова могут услышать посторонние, едва слышно прошептал: -Тот морг, вы помните? И зачем я только согласился на ваши уговоры идти туда? Я видел там всех мертвецов, которых вы снимали. Решил удостовериться, что вы меня не обманывали, а фотографировали именно покойников. Будь я проклят, если в тот момент они не были мертвы! Мертвее не бывает! А потом... я возвращался домой, зашел в пару лавок. И уже почти у самого дома... идёт навстречу! Вот его фотография, на столе. Дитрих глянул на стол. Там тыльной стороной вниз лежала фотокарточка. Он поднял снимок, поглядел на лицо. Да, этот точно мёртв. Дитрих тоже его помнил.
– Он живой, идёт навстречу, переваливается так, неуклюже, лицо синюшное. Я глазам своим не поверил. Пригляделся - точно он! Живой! Дитрих, слышите? Жи-вой! Корб вновь схватил Дитриха за локоть и начал трясти. Дитрих хотел сказать, что такого просто не может быть, но перед глазами всё кружила мясная лавка и тот...кто? призрак? хмельной туман? живой человек?
– Это от усталости, - наконец прошептал Дитрих, но не поверил своим словам.
– Дитрих, я сошел с ума?
– с надеждой спросил Корб.
– На сумасшедшего вы не похожи. А если и так, то тогда я тоже безумен, - Дитрих поднёс стакан к губам, но тот оказался пустым.
– Я принесу ещё, - спохватился Корб. Встал, слегка запинаясь, ушел в другую комнату. Долго гремел стеклом, ругаясь. Дитрих поднялся, его тут же начало качать - он понял, что шотландский самогон уже порядочно ударил в голову. В ожидании новой порции крепкого пойла решил оглядеться. Богатое убранство комнаты не сразу бросилось в глаза. Всё сдержано, строго, без лишней помпезности. Но одного прикосновения к столу хватило, чтобы понять, что сделан он из красного дерева, а углы оббиты серебряными резными вставками. За такой надо выложить кругленькую сумму. Работа мастера. Стены украшены шпалерами тонкой работы, в углу светильник, отполированный до зеркального блеска. Около оббитого кожей кресла удобно расположился небольшой шкаф, забитый толстыми фолиантами. Каждая вещь здесь пахла чем-то безумно дорогим - кожей, ароматным табаком, заграничными пряностями, столетним дубом, духами из последних коллекций парфюмеров. Дитрих спрятал руки в карманы, боясь дотронуться до чего-нибудь и обесчестить эту чистоту своими пропахшими щелочью и кислой капустой заскорузлыми пальцами. Ещё одной особенностью комнаты были картины, в неимоверном количестве висели они на стенах, и еще с два десятка лежало в углу, словно ожидая своей очереди. На одних были изображены неизвестные ему люди, в странных одеждах-накидках, а то и вовсе голые, на других - пейзажи, до боли знакомые сердцу - Иерихон и его окрестности. Вон вид на озеро, вон каменный утёс, где в прошлом году разбился Отрыжка-Роб, вон лес, с другой стороны которого живёт гробовщик. Дитрих поежился. Захотелось выпить ещё. Словно читая его мысли, в комнату вернулся Корб.
– Красивые картины, - произнес Дитрих, благодарно принимая из рук Корба наполненный стакан.
– Это мои картины. Я - художник.
– Ваши? То есть вы их нарисовали?
– Да.
– Очень красиво, правда. А вот этот дядька с плешью - это ваш родственник? Может дед? Похож чем-то. Корб смутился.
– Это же Юлий Цезарь!
– Цезарь, - эхом повторил Дитрих.
– Да определенно есть сходство с вами. Все-таки дед, я прав? Корб невесело улыбнулся. Потом глаза его заблестели, он поставил стакан на стол и махнул Дитриху рукой.
– Пойдёмте, я покажу вам свою последнюю работу. Они миновали коридор, поднялись по винтовой скрипучей лестнице на второй этаж и очутились в мастерской. Среди всеобщего хаоса холстов, бумаг, набросков и банок с краской посреди комнаты стояло полотно, огромных размеров, около двух метров в высоту и трёх в длину. Картина была ещё не завершена, но и то, что было нарисовано, заставило Дитриха мгновенно протрезветь.
– Так вот вам зачем понадобились фотографии мертвецов...
– хлопнул он себя по лбу. Корб улыбнулся. Пояснил: -Картина называется «Падение города». Как вам? Нравиться? Дитрих подошел ближе. От неоднозначности чувств раскрыл рот. Город - несомненно, Иерихон, - главная площадь, на которой нарисованы люди. Они в панике, в той стадии её, когда ещё миг и безумство ослепит глаза, и они рванутся напролом, прочь, подминая всё живое под себя, не различая штыков и ям, лишь бы спастись, уйти прочь из западни. Дома превратились в развалины - камни и пыль. Кого-то придавило обрушившейся стеной, среди обломков видны части человеческих тел. Горят соломенные крыши. Маслянистый дым стелется по земле. Собаки надрывно лают, но предотвратить случившееся уже не могут. Солдаты храбро защищали город, но теперь они мертвы - их тела подмяла под себя вражеская конница, на копьях висят ошметки тел. Лица погибших, маски смерти, выражение боли. Эти лица, эти гипнотические лица, так знакомы! Проклятье!
– Погибшие люди на картине... вы срисовали их с моих фотографий. Но зачем?! Дитрих смахнул холодный липкий пот со лба, нервно стал почесывать свою бороду.
– Достоверность, - ответил Корб. На его лице играла едва заметная улыбка - он был доволен, что его работа произвела впечатление.
– Для меня каждая деталь имеет значение. Не хотел срисовывать мертвецов с живых людей, - суеверный я в этом плане, - поэтому обратился к вам.
– Будь проклят тот день, в который я родился! Эта картина - у меня холодок по спине пробежал! Господи, а местность! Я знаю этот район - это ведь центральная площадь.
– Верно.
– А зачем?..
– Дитрих не смог сформулировать вопрос до конца.
– Иерихон - это то место, о котором я узнал случайно. Был как-то раз проездом. Как увидел, сразу понял - здесь будет написана моя следующая картина. Видите ли, места для меня имеют огромное значение. Они дают мне силы, вдохновение. Это не увидеть глазами, только почувствовать на уровне сердца. Пространство начинает оплетать тебя невидимыми жгутами силы и уже невозможно вырваться. Иерихон - как раз такое место. Место силы. Но силы тёмной. Такое тоже бывает. Поэтому картины получаются несколько мрачными. Я долго продумывал сюжет, подбирал ландшафты, но, увидев этот город, отбросил всё. Просто начал рисовать первое, что пришло в голову. Сделал сотню набросков и эскизов. Ходил по городу, смотрел. А потом меня словно осенило. Словно пришло откуда-то сверху. И я начал писать эту картину. Корб, довольный реакцией Дитриха, утёр ус.
– В основе картины лежит один библейский сюжет. Там рассказывается... Дитрих качал головой, то, подходя к холсту вплотную, то, рассматривая издалека. Взгляда он был весьма отстраненного и едва ли слышал и части слов Корба - был весь погружен в изучение шедевра.
– Странные вы художники, - перебил он Корба, наконец, вынеся он свой вердикт.
– Чем же это?
– смутился Корб.
– Всё меня этот вопрос мучает - зачем рисовать картины, когда давным-давно изобретён фотографический аппарат? Увидел нужный пейзаж, сфотографировал. Конечно, с сюжетами такого рода сложнее будет, но ведь можно и актёров нанять. Тех денег, которые вы мне отстегнули ради фотографий, хватило бы с лихвой, еще бы и на лошадей осталось. Постановку устроить. Как в театре. Конечно, с фотографией такого размера повозиться нужно будет. Я вот тоже хочу подобного рода делом заниматься. Потом, когда время появиться, в своё удовольствие. Нынче, знаете, такое приходиться фотографировать... не приведи Господь. Может, слыхивали?
– дагеротипия?
– отталкивающая, скажу я вам, вещь. А ведь пользуется спросом. Корб неопределенно кивнул головой.
– Лучше уж фотографировать природу, - продолжил Дитрих.
– Приятнее глазу.
– Фотография чёрно-белая, картина в цвете. И это только самое поверхностное объяснение, какое можно привести в пример. Картина - это искусство. А фотография - так, ремесленничество.
– Фотографию и раскрасить можно - тут ума особого не надо. А искусство, не искусство - какая разница? Результат-то один. Захотел я сделать чей-нибудь портрет, взял и снял его на аппарат, быстро и просто, пока вы будете возиться с красками. Да ещё не так что-нибудь нарисуете, приврете где, нос больше намалюете, губы толще - всякое может быть, рука, к примеру, дрогнет. А у меня всё без вранья. Какой есть, такой и получится. Механизм не соврет, он всю правду покажет. Искусство-то ведь оно для этого и нужно, я так уразумею, чтобы правду показывать.
– Глупые споры, - отмахнулся Корб.
– Фотоаппарат и краски - это только инструмент в руках творца. А как он поступит с ними дальше - это уже другой вопрос. Не даром первый способ получения фотографии придумал художник.
– Неужели?
– удивился Дитрих.
– Представьте себе. Жозеф Ньепс, так его звали. Он стал первым человеком сумевшим закрепить «фотографический» снимок на бумагу. Поймать, так сказать, свет и сохранить его. Гений! Он сфотографировал свой вид из окна. Экспозиция снимка продолжалась восемь часов! Карточка, конечно, так себе, качество ни к чёрту. Но сам факт!
– Корб вдохновенно закатил глаза.
– Я, признаться, даже видел знаменитый даггеротип братьев Сюсс. Это просто неопи... Разговор внезапно был прерван истошным женским криком. Дитрих и Корб переглянулись, и в ту же секунду с любопытством прильнули к окну. С ужасом стали наблюдать жуткую картину. Женщина, молодая ещё, растрепанная, обезумевшая, бегала по площади и истошно кричала, вцепившись себе в волосы. Окруживший её люд с интересом наблюдал за ней, боясь приблизиться. Кто-то хотел было успокоить сумасшедшую, но, едва не лишившись глаз и получив крепкую оплеуху, тут же отстал. Побелевший Дитрих отпрянул от окна. В голове помутилось, а сердце будто сковало тугой паутиной.
– Что такое? Вам плохо?
– Я её знаю, - прохрипел Дитрих.
– Вдова. Она приходила ко мне. Делала заказ на пост мортем. Мужа сфотографировать. Фрэнка...

6. Цветочный сад.

Вечер клонило в сон. В приятной полудреме ночь нехотя наваливалась на город. Темнело. Дневная суета сменялась ночной покойной тишиной. Хенна О'Брайан зажгла керосиновую лампу, глянула на смолянистый огонёк. Тусклый неровный свет наполнил комнату, распугал по углам призрачные тени.
– Ангелы укладываются спать, - прошептала Хенна, глядя, как садится в кровавый туман солнце.
– И мне пора. Она задёрнула занавески, присела в кресло. Прислушалась. Тишина приятно оплела её, но в сон не утащила, медлила. Она поняла, что уснуть вновь не удастся. Так иногда бывает, покой наполняет все тело, сминает разум и до того становится кристально чисто в голове, что и уснуть уже невозможно. Одни только и мысли о боге. О свете. О непорочном всеобъемлющем свете, что стелется в раю, и поглощает все, и дарит тепло и упокоение. В пыльной безмятежности звон часов раздался словно гром. Хенна вздрогнула от неожиданности. В сердце неприятно закололо.
– Заикой стану!
– проворчала она, поднимаясь с кресла.
– Выпить чаю на ночь что ли? Травяного душистого чаю. Может, усну? И то верно! Она прошла на кухню, поставила чайник на огонь. Долго смотрела на языки пламени, пока чайник не закипел. Огонь её завораживал и пугал. Было в нём что-то бесовское. «И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и все произрастания земли », - она помнила эти слова. И живо представляла описанную картину. Огненный дождь, пожирающий все на своем пути. Справедливое наказание для грешников. Картины конца света, описанные в Библии, всегда особенно красочно представлялись ей. Порой она даже чувствовала запах дыма и крики людей. Огонь пожирает, огонь очищает. Из дальнего шкафа на стол перебрались две глиняные баночки - в них Хенна хранила травы - ромашку в одной, бергамот в другой.
– Самое лучшее средство успокоится, - улыбнулась она.
– Ведь, правда, Джим? Она глянула на пол, в тот угол, где по обычаю своему любил сиживать Джим - её верный спутник жизни и единственный друг - собака, помесь овчарки и еще не пойми кого. Она подобрала его еще щенком на улице. Кто-то до полусмерти избил животное, и выкинул помирать. Хенна выходила пса, даже к ветеринару водила показывать. Пес в благодарность стал её верным другом, по ночам укладывался у изголовья кровати - охранять хозяйку, по утрам всегда вылизывал лицо, поднимая порой еще до рассвета. Так они и жили, вдвоем, и больше никого. Пса на своем месте не было. «Убежал, прохвост!», - фыркнула про себя Хенна. Но под сердцем опять кольнуло, теперь уже иглой беспокойства - Джим по вечерам не гуляет, не любит лапы морозить в вечерней прохладе. «Вернется, обязательно вернется», - подбодрила она себя. Процесс заварки был отточен до автоматизма и потому быстр. Ловко орудуя посудой, она заварила чай, накрыла заварник полотенцем. Стала ждать. Пока травы заваривались, решила выглянуть в окно. В свете уличного фонаря начала наблюдать за редкими прохожими, попутно высматривая и своего пса.
– Подумать только!
– пробубнила она себе под нос, заприметив вдалеке кого-то.
– Женщина, не молодая уже, а так одевается! Всё наружу! Срам! А эти проходимцы? Так и пялятся на неё. Им дай волю - зажмут её и у первого забора обесчестят. И куда мир катится? Господи, ослепи мои осквернённые глаза! Хенна отпрянула от окна. Не зная чем себя занять, переплела волосы. «А седин все больше», - проскользнула мыслишка, скользкая и гадкая как осьминог.
– Джим!
– вновь позвала она, оглядывая комнаты.
– Да где же ты, проходимец?! Пес не ответил. Хенна прихватила керосиновую лампу и прошла по коридору в прихожую.
– Джим, ты тут? А ну отвечай, негодник! Вот я тебе задам жару сейчас! Попадись мне только! Да где же ты?! По углам прятался только мрак. Хенна встревожилась сильнее. Её верный пес, который служил ей верой и правдой столько лет, вдруг исчез. Куда же он мог запропаститься? Может, утащил кто? В наш век и не такое случается. Что с ним сделали? Живодеры замучили? Говорят, сейчас научились шить из собачей шерсти шубы. По виду от лисьей не отличишь, а дешевле выходит. Вот как делают, людей обманывают! И что же это они, шкуры с животных домашних, что ли сдирают? Страх-то какой! Или дети - эти злые бессердечные создания, - закидали тебя камнями? Только попадитесь мне сорванцы на глаза - все волосы по вырываю!
– Джим, где ты прячешься? Выйди ко мне, я дам тебе твое любимое лакомство! Вот! Печенье! Возьми, возьми! Ну что же ты? Около порога что-то тихо устало фыркнуло. Хенна направила луч света туда. Во тьме никого не было. В дверь заскреблись. Хенна поняла, что звук доносится с улицы.
– Ты за порогом? Сейчас мой милый я открою тебе двери. Как же так получилось, что ты оказался в холоде? Неужели я тебя не увидела когда запиралась? Ох, старая я совсем стала! Совсем голова не соображает! Она быстро отперла замок, распахнула двери. Осветила фонарем порог. В ночной мгле на неё взглянули два угасающих огонька.
– Джим, что с тобой?
– выдохнула Хенна. На душе все оборвалось. Разум еще ничего не сообразил, но сердцу хватило мгновения, чтобы понять - случилась беда. Черный комок сжался еще сильнее, а потом и вовсе обессилено упал. Лапы собаки вытянулись и задрожали, словно в припадке.
– О, боже! О Господи! Хенна подхватила пса на руки и внесла в дом.
– Что случилось? Что же случилось с тобой?
– все повторяла она в пол голоса, оглядывая пса. Джим из последних сил поднял голову, лизнул щеку хозяйки. Хенна принесла его в гостиную, положила на диван. И вздрогнула - на её руках остались следы крови. Это плохо. Очень плохо. Значит, и в самом деле попал в руки не добрых людей. Хенна осмотрела пса. На правом боку обнаружила зияющую рану, след от укуса.
– Кто же тебя так? Может, дикие животные? Сколько раз я тебе говорила не ходить в лес! Пес жалостливо посмотрел на свою хозяйку. Попытался поднять голову, но не смог.
– Лежи! Я сейчас принесу аптечку, и мы обработаем тебе раны. А утром я вызову ветеринара. И пусть только попробует возразить мне! Докторишко не доделанный! Мы тебя живо вылечим, Джим! Скоро будешь совсем как новенький! Вытирая слезы с глаз, Хенна рванула к шкафу, где хранила все лекарства. За спиной раздался душераздирающий вой.
– Я скоро вернусь! Не пугайся! Я не ухожу! Я сейчас! На пол полетели склянки и таблетки, мешочки с травами и порошки. Стеклянные пузырьки бились об пол, разлетались тысячами осколков, но она не обращала на эти мелочи внимания. Лихорадочно искала необходимое. Наконец, нашла - бинт, вату и спирт. Подумав, захватила с собой ещё и обезболивающее. Сомнение прокралось в голову - будет ли оно действовать на животное?
– но попробовать все же стоит.
– Сейчас, сейчас, мой милый! Я уже тут. Она подошла к псу, аккуратно почесала его за ухом. Тот тихо заскулил.
– Джим, тебе сейчас будет немного больно, но я должна обработать и перевязать рану. Вот, съешь эту таблетку. Она дала ему две таблетки обезболивающего, пес совсем по-человечески покорно слизнул их с ладони. Хенна прошептала молитву. Сердце её бешено колотилось, а руки тряслись. Надо успокоиться. Надо взять себя в руки... Господи, да кто же тебя так покалечил?! Она придвинула фонарь ближе, установила его удобнее, так чтобы он сильнее освещал рану Джима. Потом, отвинтив крышку с пузырька со спиртом, вылила половину содержимого на вату.
– Потерпи, дружок, - прошептала она и положила вату на рану. Пес вздрогнул, дернулся, заскулил. Хенна почувствовала, как все его мышцы напряглись и закаменели. Из раны тут же забил фонтан крови.
– Тише, мой мальчик, потерпи! Еще чуть-чуть!
– она едва удержала его на месте. Окровавленная вата, напоминающая ломоть сырого мяса, полетела на пол. Хенна наложила на рану второй кусок ваты, теперь уже без спирта, промокнула кровь, убрала налипшую грязь. Глазам предстала жуткая картина ранения - зазубренный круг, след от глубокого укуса. Видны мышцы, а там, чуть ниже, за прозрачной пленкой - внутренности. Хенну едва не вырвало. Перед глазами заплясали огоньки, и она почувствовала, что начинает терять сознание. «Спокойно, держись! Не время грохаться в обморок аки припудренная дамочка из любовных романов!». Внезапно всплывшее сравнение с героиней бульварного чтива заставило её улыбнуться. Она хохотнула вслух, но тут же взяла себя в руки. Пес непонимающе глянул на неё.
– Не надо укорять. Я просто сильно нервничаю, это от нервов смех у меня. О, Господи, да кто же тебя так?! Хенна сглотнула подступивший ком, трясущимися руками сделала наспех тампон из бинта. Наложила его на рану и перевязала. Действие обезболивающего начало проявляться, пес затих, дыхание его стало ровным. Через некоторое время Джим и вовсе впал в некое оцепенение, что-то среднее между сном и бодрствованием - он лежал с открытыми глазами, но глаза уже не выражали никаких чувств - ни боли, ни горечи, - словно глаза чучела, которые в детстве так пугали Хенну. Два стеклянных шарика, взирающих в пустоту.
– Малыш, ты как себя чувствуешь?
– спросила Хенна, гладя пса. То ничего не ответил. Даже не повел ушами. И тело стало холодным. От внезапной догадки Хенна вздрогнула. Положил руку ему на грудь. Но, почувствовав биение сердца, взяла себя в руки. «Значит, лекарства так действуют», - успокоила она себя. Закрыла глаза и, не заметив как, провалилась в небытие. Сон её был тяжелым, тревожным. Круговерть образов - окровавленные тряпки, люди с собачьими головами, мрак, осязаемый и обладающий разумом, портовые продажные девушки, оголяющие свои мясистые ягодицы - всё это лихорадочно мерцало перед глазами и душило её. Она вздрагивала и стонала точь-в-точь как её раненый друг.

* * *

На рассвете пес умер. Хенна вынырнула из сна резко, словно кто-то подтолкнул её за незримую грань между иллюзорией и реальностью. Ещё пребывая в оцепенении, она огляделась, пытаясь понять, где находиться. Засохшие на полу кровавые куски ваты привели её в чувство.
– Джим!
– выдохнула она, подползая к дивану - за ночь от неудобного сидения ноги совсем затекли и теперь были словно парализованные, а каждое движение отдавалось нестерпимой болью. Пес не ответил. Он лежал без движения, неестественно запрокинув голову вниз. Из раскрытой пасти торчал почерневший язык. Под ним на полу растеклась и успела за ночь засохнуть лужа кровавых ошметков.
– Джим!
– вновь позвала его Хенна. Но собака не пошевелилась.
– Джим, мальчик мой! Хенна схватила пса, неловко подняла. Его тело как тряпичная кукла обвисло на руках. Хенна тряхнула пса, пытаясь отогнать сон, но Джим не спал. Челюсти его клацнули друг об друга и вновь раскрылись, обнажая смердящую темную пасть. Изо рта потекла густая черная слизь. Хенна заплакала. Все её существо разлилось полынной горечью. Стало вдруг больно, обидно. Злость на саму себя затмила всё. Проспала. Не углядела. Моя вина. И до этого - почему не сразу забеспокоилась о пропаже Джима? Может, если раньше начать его искать, ничего бы и не случилось? Да что теперь гадать. Такова воля твоя, Господи, такова мудрость твоя. Наказание мне за грехи мои. Прости меня, Господи. Верой и правдой служу я тебе, но всевидящий ты. Все грешны. И я в том числе. Ты забрал к себе дитя моё за грехи мои. И ты прав. Не прошу смилостивиться, прошу лишь об одном - пусть ему будет спокойно в раю небесном. Господи, как же больно!
– Джим...
– прошамкала она сквозь слезы. Задыхаясь от горя, обняла пса. А потом по телу разлилось холодом. Будто оборвалось что-то, незримая нить, удерживающая камень. Ушла боль, а вместе с ней и все остальные чувства. Стылым ветром погасило последние остатки тепла. Это новое состояние она не сразу приняла. Ещё слабо сопротивлялся разум, боролся и пытался образумить - вылечиться временем боль, горечь выветриться, - но потом прошло и это, как наваждение после сна. Остался лишь могильный холод. Она положила пса, подолом вытерла слезы. Произнесла в глухую пустоту комнаты: -Надо похоронить. Сорвав покрывало с кровати, она аккуратно завернула в него тело. Запеленала как грудное дитя. «В цветочном саду, за домом», - проскользнула мысль. «Там ему будет хорошо. Там красиво. Там нет крыс». Вспышка боли. Хенна даже не вскрикнула, лишь с некоторым отрешением глянула на ногу. Порезалась об осколки стекла. Склянки лекарств - разбила вчера, когда искала бинты. На некоторое время она вынырнула из холода забытья и глянула на свой дом. Все перерыто, разбросано, будто побывал грабитель. Ту, что имела семь разных тряпочек для разных видов грязи - для брызг от воды, для пыли, для жирных пятен, для засохших пятен, для вытирания сажи, для липких разводов, для пятен на стеклах, - такой бардак свел бы с ума. В той, вчерашней жизни. Но сейчас же её это нисколько не беспокоило. Она изменилась. Что-то там, внутри, изменилось. Хенна положила пса на пол. Достала из ноги осколок и отшвырнула в сторону. Из раны хлынула кровь, но она не стала делать перевязку. Подняла жуткий сверток и направилась в сад, даже не удосужившись обуться. Цветочный сад находился за домом. Хенна часто и подолгу проводила там время - пропалывала растения, ухаживала за дивными хризантемами, подрезала розы, иногда, когда солнечный день был особенно чудным, вполголоса пела песенки. Все здесь было доведено до совершенства, каждый цветок имел определенное количество листьев, чтобы не выделяться среди своих собратьев, грядки располагались в геометрически правильном равноудаленном и тщательно выверенном месте друг от друга. В дальнем краю сада росло дерево - вишня, огромная многолетняя крона которого закрывала сад от зноя и создавала уют. Там-то, под деревом, Хенна и решила похоронить Джима.
– Каждый день я будут срезать тебе свежие цветы, - сказал она, аккуратно укладывая тело около грядки с хризантемами.
– Каждый день... Теперь все дни будут черными и похожими друг на друга. Копать могилу было не сложно - ухоженная плодородная земля была податлива, и лезвие лопаты уверено входило практически до самого черенка. Через полчаса работы могила была готова. Слишком большая для домашнего животного, но Хенна не стала размениваться на мелочи. «Выложу дно дерном и мхом, чтобы Джиму было мягче лежать. И еще поставлю именную плиту. Закажу в мастерской, там сделают хорошую, гранитную». Вновь накатили слезы, но Хенна сдержалась. Еще рано раскисать. Надо доделать дело до конца. Все остальное прошло, как во сне. Она уложила сверток в могилу, прочитала молитву, засыпала землей. Когда получившийся холмик был плотно утрамбован, Хенна отбросила лопату в сторону и обессилено упала на колени.
– Теперь я совсем одна. Господи, справедливо, но сурово твоё наказание. И расплакалась.

* * *

Ближе к вечеру Хенна провалилась в болезненный сон. Спала не долго - не более получаса, - а когда проснулась, то не смогла понять, где находится. Ничего не понимая, она осмотрелась и не узнала собственный дом. Это её напугало. Кто она? Что тут делает? Ей, кажется, приснился страшный сон. У неё умер кто-то очень близкий. Сын? Муж? Она не помнила. А потом реальность неумолимо нагнала её и раздавила всей своей тяжестью, перемолола в своих жерновах. Воспоминания вернулись, горше полыни, чернее дёгтя. «Надо отвлечься. Иначе я не выдержу. Сойду с ума». Хенна перевязала пораненную ногу. Подумала сварить кофе, но болезненная слабость сковала тело. «Обойдусь без кофе».
– Наверное, надо выйти на улицу. Может, сходить в аптеку купить успокоительных капель? Хенна с трудом надела обувь и вышла в утреннюю прохладу. Такие простые на первый взгляд вещи как пройтись по улице вдруг в одночасье стали невыполнимо сложными. Растерянность, возникающая всякий раз, не дает сосредоточиться. Мысли о смерти отвлекают. А где аптека? Она тысячу лет не была в аптеке. И пошла просто наугад. «Хенна, всё будет хорошо», - чей-то чужой холодный голос. «Нет, уже никогда не будет хорошо». «Я тебе обещаю». «А кто ты?» Но - нет ответа. «Кто ты?» - она кричит в пустоту. Пустота ей не отвечает. Верить пустоте - последнее дело. Значит, так будет теперь всегда. Разговаривать с пустотой, медленно сходить с ума. До самого последнего мига, когда... «Нет», - вновь этот спокойный голос. «Станет легче. Боль уходит». «Я хочу в это поверить. Но не могу» «Не правильно. Попробуй сказать иначе». «Я хочу верить...» «Вновь не правильно!» «Тогда как?!» Нет ответа. «Я хочу верить...» «Нет!» «Я верю? Я верю!». И в ту же секунду луч света ослепил её очи. Жар наполнил легкие, будто заглотнула она каленый песок. Но боли нет. Боль ушла.
– Я верю!
– неуверенно произнесла она. А потом победоносно закричала во все горло: - Я верю! И этот крик выжег с её души всю печаль и горечь. Стало неимоверно легко, так легко что, кажется, еще мгновение, и она вспорхнет поднимаемая летним ветерком.
– Я верю! И тепло вновь возвращается в её тело.
– Я верю, - шепчет она, и слезы текут из глаз. Слезы запредельного безграничного счастья. Слезы победы.
– Спасибо Тебе. Но его уже нет. Исчез. «Он всегда будет рядом - Джим, - он всегда будет со мной! В моем сердце! Это награда. Твоя награда, Господи. Я все поняла. Ты открыл мне глаза. Я верила, я молилась. Я дышала тобой, и ты был единственной моей путеводной звездой в этом царстве тьмы. Я верю. Ты дал мне спасение. Теперь ничто не сломит меня, и ничто не причинит мне вред, ибо ты со мной! Восхваляю тебя за это, Господи! Восхваляю и пою тебе хвалу. Аминь.».

Главы 8-11

Главы 8-11

8. Безумие продолжается.

Они смотрели на сумасшедшую и не могли оторвать взоров - было что-то в ней первобытного, пугающего. Женщина истошно кричала, срывая голос, заходилась в волчьем вое, и сложно было поверить в слова Дитриха, о том, что это создание еще день назад являлось благопристойной (хоть и чуточку взбалмошной) дамой. В этом клокочущем комке звериной злобы уже не было ничего человеческого.
– В жизни всякое бывает, - сказал Корб.
– Сегодня ты нормальный и вроде ничего не предвещает беды. Но что-то незримое точит душу - бах!
– один толчок, и ты уже не ты, а кричащий сгусток безумия. Как веточка, под напором наклонится, изогнётся, но выдержит. А может и сломаться.
– Это уж какая веточка. Коль сухая то точно сломается. Корб улыбнулся.
– Да, вы правы. Возможно, смерть мужа стала тем последним толчком для неё? Дитрих поморщился, словно от спинной боли, что иногда наведывалась к нему. Залпом допил остатки в стакане, выдохнул.
– Наверное, мне стоит рассказать вам кое-что. Скрывать нет уже больше ни сил, ни смысла. Не знаю, было ли это взаправду, или мне просто показалось, но в виду последних событий вы обязаны об этом знать. Да и самому поможет разобраться, что к чему. Корб обратил всё своё внимание на Дитриха. Тот тихо произнес: -Я не совсем уверен, что Фрэнк умер. Дело в том... И Дитрих, сбиваясь и заикаясь, рассказал Корбу случай, произошедший с ним у мясной лавки. Корб слушал молча, не перебивая, подперев пальцем подбородок. Изредка, не в силах сдержать эмоций, округлял глаза, подкидывая брови к морщинам лба. Когда рассказ был окончен, Корб уже стоял с открытым ртом.
– Так значит, и мне не померещилось?
– произнёс Корб.
– Я не хочу верить в то, что по городу разгуливают ожившие мертвецы! Последняя фраза, словно сквозняк обдала обоих холодом. Они замолчали, не зная, какое ещё придумать оправдание всему этому. Крик безумной женщины магнитом вновь притянул их взгляды к окну, и они продолжили наблюдение, погрузившись каждый в свои тяжелые думы.
– Дитрих, гляньте, - оживился Корб и ткнул пальцем в стекло.
– Вон там, слева. Видите? Это же...
– Ещё один мертвец с фотографии...
– И он живой!..

9. Бег по лабиринту.

В порыве эмоций они выбежали на улицу.
– Зачем мы это делаем?
– спросил Дитрих, удобнее обхватывая двумя руками статую обнажённой женщины.
– Я не пойду туда!
– Мы должны выяснить это раз и навсегда! Кто-то издевается над нами! Шутки вздумал шутить! А мы как последние олухи купились! Подумать только - ожившие мертвецы! Что за сказки? Чушь! Сейчас мы зададим этому весельчаку хорошую трёпку! Маскарад перед нами вздумал играть! Да идёмте же вы! Они, толкаясь и протискиваясь сквозь толпу, впереди Корб, за ним Дитрих со статуэткой, добрались до крайних рядов, где еще совсем недавно стоял объект их лютой злобы.
– Где он?
– оглядываясь, спросил Корб.
– Наверное, нас увидел. Испугался, сбежал.
– Вон он!
– крикнул Корб, указывая в даль.
– Уходит! Стой, гад! Неуклюже словно медведь, переваливаясь с ноги на ногу, беглец скрылся за домами.
– Скорее! Бежим! Они миновали дорогу, домчались до кривых заборов, упустив его из виду, стали вновь высматривать беглеца.
– Он сюда пошёл!
– махнул рукой Корб.
– Пожалейте старика! Тише-тише! Не бегите так быстро!
– простонал Дитрих, хватаясь за сердце, едва успевая отдышаться. Дорога привела в замысловатые переплетения узеньких улочек, которые, в свою очередь, уперлись в глухой тупик.
– Пропал!
– досадливо процедил сквозь зубы Корб.
– Как сквозь землю провалился. Они внимательно осмотрели тупик, убедились, что перемахнуть его никак не получиться. Значит, шутник ушел другим путём.
– Чтоб ему пусто было!
– в сердцах крикнул Корб. Потом, чуть успокоившись, махнул рукой Дитриху.
– Возвращаемся домой. Но не успели они сделать и пары шагов как тут же попятились назад. Неприятной прохладой бетонной стены тупик напомнил их спинам, что дальше дороги нет, отступать некуда. Дитрих и Корб вжались в стену, проверяя - может всё-таки есть возможность просочиться сквозь неё? Причина внезапного страха стояла напротив них, на другом конце коридора, единственного спасительного пути из этой засады. Тот, кого они так сильно хотели поймать минуту назад. Сейчас желание это почему-то напрочь угасло. Тот, на кого они, обомлев, смотрели, был и в самом деле мёртв. Они это поняли сразу, в одно мгновение. Лишь только они привыкли к бликам солнца, детали одна страшнее другой стали сверкать как вспышка молнии перед взором, подтверждая этот не добрый вывод. Глаза - иссохшие туманные белки, как папиросная бумага. Кожа, серая, местами почерневшая, в трупных пятнах и с червоточинами разложения. Хирургический разрез вдоль всего тела, небрежно зашитый, выглядывающий из растрёпанной рубашки. Обглоданные гусеницами пальцы, словно паучьи лапы, готовые вцепиться в глотку. Запах. Сырой земли, отдающий подвальной гнилью. Мертвец стоял, разинув пасть. Из глубин горла доносились рваные звуки и хрип. Оцепенение разом сменилось паникой, когда мертвец двинулся навстречу, неторопливо, словно догадываясь, что уже можно и не спешить вовсе, глупая добыча сама попалась в мышеловку. Перед тем как разорвать спелую мякоть плоти, перед тем как брызнет сок жизни, с жертвой можно позабавиться. Обмотать путиной страха, свернуть в кокон, впрыснуть в тело яд леденящего ужаса, который переварит жертву.
– Он и вправду мёртв... и живой...
– простонал Корб, вжимаясь в стену.
– Мне от этого не легче, - Дитрих, раскрасневшийся до этого от жары и беготни, вдруг разом побледнел, словно лицо его кто присыпал мукой.
– Что же делать?
– Давай я в него статуей запущу?
– Дитрих размахнулся орудием, которое прихватил из дома Корба. Корб вытянулся в лице, выпучив глаза, прошипел: -Ты что?! Это же Венера работы Дорфона!
– Тебе в могиле она уже не понадобиться! Довод оказался убедительным.
– Кидай! Только сильней! Чтобы наверняка. На счёт три! Как запульнёшь в него - сразу даём дёру! Раз... два...
– Три-х-и-А-а-а!
– последнее слово потонуло в чьём-то крике и звоне стёкол. Бросок не удался - изумленный Дитрих, отвлечённый новым звуком, наугад швырнул статуэтку. Та, описав дугу, плюхнулась в пыль, даже не долетев до цели. Разломилась надвое, голова и туловище покатились в разные стороны. Покритиковать неудачу Корб не успел. Отвлёкся на того, кто теперь разделял их с мертвецом. Знакомое худосочное лицо, глаз с катарактой, сутулость - костлявый безумец со скальпелем в руках что-то мычал и скрежетал зубами.
– Гробовщик?
– удивленно выдохнул Корб. Гробовщик, однако, не ответил, замахнулся скальпелем и со звериным полу воем, полу криком бросился на Дитриха. Но добежать до цели не успел - был пойман за руку мертвецом, словно мальчишка, ворующий яблоки на базаре. Обернувшись чтобы гневным мычанием выразить своё недовольство, гробовщик вдруг мигом изменился лицом. Ненависть переросла в гримасу страха. Он тоже признал своего недавнего пациента. Оборонительный удар скальпелем в шею захватчика не дал никаких результатов - мертвец лишь покачнулся, но гробовщика не отпустил. -Бежим!
– крикнул Корб и они с Дитрихом рванули вперед, не дожидаясь развязки сцены. За спиной раздались вопли и чавканье.