— Возьмите мою кровь. Может, нужно переливание?

— Не волнуйтесь, что вы! — стала успокаивать его Аполлоновна. — Всё идёт как надо. Нет нужды беспокоиться, — ласково бормотала старуха. — Я посмотрю её. Обещаю.

Климов вышел розовый, улыбающийся.

— Ну, видишь, вроде, Маша, всё хорошо. Если что, я всю свою кровь… бери. Я, Маша, только начал жить. Мы с Алей… да я ей и Даше придумаю такую жизнь! Выйти бы нам с ней поскорее!

Замечал Климов или не замечал, что Але всё хуже? А может, видел лишь её глаза, в которых светилась Алина душа и её к Климову расположение.

В последний час Марья сидела около Али, беспомощно сжимала её руку:

— Аля, Алечка, очнись! Ну, очнись, пожалуйста!

Агония длилась уже минут тридцать. Аля приподнималась, сбрасывала с кровати ноги, порывалась куда-то бежать и всё шептала: «Даша, Даша!» А на последней минуте посмотрела на Марью вполне осознанно, легко села, позвала: «Даша! Даша! Дашенька! Даша!»

Рядом стояла Сиверовна, плакала. Климов замер, как часовой, вдалеке, у двери — с бесстрастным мёртвым лицом. Не понимал. Ждал, когда снимут приступ.

Аполлоновна вдруг сорвалась, побежала из палаты, старчески оседая при каждом шаге на толстый зад.

Пахло пролившимися лекарствами. Было очень душно в палате, словно Аля забрала с собой весь воздух.

А как только Аполлоновна выскочила из палаты, к Але двинулся Климов. Сиверовна уже накинула на Алю простыню, а Климов шёл, улыбаясь, точно готовился поздравлять Алю с выздоровлением. Подошёл. Недоумевая, отдёрнул простыню, позвал:

— Аля?! Маша, что за шутки? — И вдруг совсем другим тоном: — Маша?! — Он смотрел так удивлённо! — Маша?! — Быстро сходила живая краска с его лица. Он в самом деле не понимал, и Марья побежала за лекарством.

Дрожали руки, когда она лила лекарство — мимо мензурки.

Климов не подпускал к Але каталку и санитаров, пальцами, как слепой, водил по Алиным остывающим губам, блёклым щекам, уже почерневшим-глазницам. «Аля! — Он не говорил, Марье слышался его голос: — Посмотри на меня. Не уходи!»

Всю ночь после Алиной смерти стоит на лестнице у окна. Смотрит на заснеженное дерево, не слышит Марьиных уговоров пойти лечь, не видит яблока, протянутого ему.

И Марья вот уже которую ночь не спит.

Перед глазами — недоумевающий, ничего не понимающий Климов, сдёрнул с Алиного лица простыню и зовёт: «Аля?» Если бы она училась в меде, сама бы поняла, что не так: диагноз, лечение?! Может, аллергическая реакция на антибиотики, как у того мальчика, к которому она приезжала на «скорой помощи»?

Ходит по комнате босиком. Спать хочется — глаза режет, а не уснуть. Почему выписали не вылечившегося Дронова? Почему чуть не умер Климов? Почему умерла Аля?

«Почему!» — главный вопрос. Кому задать?

Чем может помочь она? Выслушает, даст снотворное, чтобы уснул. С больными в одной упряжке беспомощности сквозь непробиваемую стену не прорвёшься!

— Огонь! — шепчет Марья. — Огонь!

По кому — огонь?

По благодушной старушке — Раисе Аполлоновне, по Галине — тоже старушке, несущей, как флаг вечной победы, своё уже двадцатилетнее председательство в месткоме?! Бить старушек?!

Может, сходить к главврачу? Он кажется Марье всемогущим. Его имя, Вениамин Николаевич, все произносят шёпотом, а чаще не имя, чаще называют его — «Владыка». «Владыка зовёт», «Владыка велел». Короткие слова — «велел», «назначил», «приказал» не подлежат обсуждению, сомнению. Может, Владыка объяснит, почему выписали Дронова, у которого ямки образуются, если дотронешься до него, почему умерла Аля, если изначально у неё была всего-навсего ангина?!

Уснёт Марья, снятся ей серо-коричневые антибиотики с серо-коричневыми червяками, попадают в кровь червяки, сжирают живые клетки, одну за другой, и вместо крови ползают в жилах человека.

Почему — «серо-коричневые», почему — «червяки», Марья не знает. Повторяется сон, как повторяется ежедневное шествие Аполлоновны с медовой «душкой» на сахарных устах и Галины — с «хамками» и «курсантками» на устах ярко крашенных.

«Откуда бриллианты? — думает. — На зарплату медсестры, пусть даже и старшей, какие бриллианты?! Что за шепота вокруг вновь поступающего больного? Не о его болезни, не о лечении — шепота как скабрезности, как зловещие заклинания».

Сядет к столу. Кажется, слова точные: «Спасти надо звание врача, медсестры». А перечитает Марья: поза, прямолинейность, риторика, фальшь. В корзинку. Один вариант в корзинку, второй, третий. Не слова нужно писать.

Климов принёс Але цветы. Конечно, не он из больницы уходил, чтобы цветы купить, Сиверовну попросил. Восьмого марта вошёл в Алину палату прямой, тощий, как жердь, остановился в дверях. Волосы прилизаны, моргает, будто соринка в глаза попала, рот приоткрыт, как у ребёнка, слушающего сказку. По всему видно: первый раз он взялся цветы дарить.