Марья погнала свои мысли, как гонят беду, а они липли к отцовским словам и их обесценивали:

— Я ведь твой отец! Я любил тебя больше всех в семье. Ты ведь похожа на меня. Не только лицом. И характером. Просто пока это незаметно, потом поймёшь сама. Подумай, жизнь коротка, и каждый час уносит её с собой. В ней нет репетиций. Не лишай нас друг друга. Маша, я сейчас приеду?! Мне, Маша, осталось немного…

Сколько же это будет продолжаться: недоверие, боль, смешанная с жаждой вернуться в отцовские руки?!

— Доченька, я тебе всё объясню, ты поймёшь. Ты ведь знаешь, мама в последнее время выпивала с Николаем? Пьяная женщина…

Марья положила трубку.

«Мама, прости, что я слушала его! Я так соскучилась! — беспамятно бормотала она. — Мама, помоги!»

Так на сквозной дороге под лютой грозой чувствует себя путник, когда ни шалаша, ни деревца, ни куста, только ветер в лицо, а башмаки дырявые, пальто дырявое, и нет рукавиц. Можно упасть лицом в мёрзлую землю, и забьёт град. Можно идти вопреки онемевшим ногам, онемевшими руками растирать грудь и лицо, идти — чтобы выжить.

Марья вернулась в комнату, подошла к столу.

Сегодня она осталась с мамой. Но всё равно она не смеет судить отца.

Смеет. Отец виноват не в том, что ушёл, а в том, как ушёл.

Ушёл. И увёл от неё маму. И Ивана. Всех от неё увёл. Бросил одну.

6

На столе всегда лежит белый лист бумаги.

Чтобы выжить, нужно забыть о себе. В Алиных глазах — подступающее сиротство Даши, без подмоги Аля, на сквозной дороге. К Немировской внучку позвать, Флокса накормить. Её героиня пусть вызовет сына Немировской, глядя ему в глаза, спросит: «Котёнка забрали?» Не о котёнке спросит, она хочет, чтобы сын пожалел мать, чтобы посидел около неё, поговорил с ней, подержал за руку. А лучше — пусть заберёт её к себе домой и ухаживает за ней, как должен ухаживать сын за больной матерью.

Ложь. Зачем корректировать жизнь? Жизнь — жестокая. В жизни она — медсестра-эгоистка: и с сыном не поговорила, и Немировской не помогла, и про котёнка из-за Альберта позабыла. В жизни сын никогда не посидит с Немировской — не о чём им говорить! И уж тем более к себе не возьмёт!

Пустой лист на столе. Без спасительных знаков и линеек, без подмоги, лист её жизни. Зато, наконец, толпятся вокруг неё люди, заглядывают в лицо, спрашивают о чём-то, жалуются. Сейчас нужна первая фраза. Точная первая фраза, как шлюз — воду, выпускающая правду.

«Есть квартиры, из которых слышатся только женские голоса», — о Немировской. Слишком частная фраза, не поведёт за собой.

«Она всегда писала красными чернилами: до последнего мгновения в ней жила учительница начальных классов. И буквы выводила крупные, чёткие, точно детям готовила прописи». Больная Егорьева. Не для начала.

И всё-таки — Климов. Его глазами.

— Машенька, ты не знаешь, а я — Бог! — сказал первые слова после операции.

Вот так она и начнёт: от лица Климова.

— Почему «Бог»? Только Бог мог пройти сквозь смерть и восстать из гроба!

Климов любит громкие слова и глобальные проблемы, любит вторгаться в чужие души и ничуть не стесняется обнажать свою.

— Мне тридцать с лишним, а до сих пор не умею общаться с прекрасным полом, — жалуется он Марье.

— Мне не нравится устройство мира. Освенцим. Инквизиция. Безвинные гибнут. Хочу быть Богом. Если я Бог, возьму и изменю мир. Перво-наперво: остановлю убийство. Второе: дам власть независтливым. Самая умная сказка в мире: о рыбаке и рыбке, открывает людям их главный порок — зависть. И во мне просыпается иной раз! А я сразу себя — в кулак. Так вот, о чём это я? Не дам власть завистливым. Э-э, всё вру. Хоть и Бог, хоть и захочу, а помочь не смогу. Болезнь останется в людях, потому что человек — сам себе враг. Я создал ему совершенный организм, а он рушит себя: один жрать любит, другой — курить, третий — пить, а четвёртый рвёт себе пуп, поднимая штангу весом в сто пудов! Зачем, спрашивается, ума не приложу. И зависти из людей не выбью, даже если каждый день буду читать им «Золотую рыбку». Жестокость, жажда драться, радость убивать вылезут из человека, хоть я и буду стараться изо всех сил. Значит, смотри-ка, получается: человек-то посильнее Бога! И лета на севере не удлиню. И, как ни буду удерживать человека на этом свете, не удержу: всё равно он конечен, как и деревья. Вот и выходит, я беспомощен. Нет, не хочу быть Богом, не хочу отвечать за то, что творится на этой несчастной земле.

Марья пишет медленно, буковку к буковке. Мелкий, бисером, почерк удобен, нужно мало бумаги.

Климов стоит рядом, говорит высоким тенорком. Моргает всё время — пылинка, что ли, в глаз ему навечно попала?!

На первую получку после изгнания из больницы накупил апельсинов и духов, всех одарил: и Сиверовну, и Марью, и своих, и даже не своих врачей. Альберту принёс складной стул. «Устанете, идите на улицу, вам нужен свежий воздух!» — сказал. Альберт обиделся: «Что я — старуха?»

На прощание произнёс целую речь:

— Не особо жалей меня: все, Маша, по одному! Армия одиночек. Аля тоже была одиночка. И ты. И твой Альберт Маркович. Глянешь на стадо людей, хоть больницу возьми, хоть армию, хоть стадион, а все — по одному. И даже Бог! Думаешь, ему не тошно там, в холодрыге?! Терпеть не могу холода, мне бы у моря жить, с солнцем!

Климов вполне годится в главные герои. Лицо аскета, язык остряка, характер — вездесущей квартирной соседки, не удовлетворённой и закомплексованной: во всём обязательно нужно пальчиком поковырять. Он добрый — Климов. И незащищённый. Стоит около, настырно пальцами хрустит.