Капитан замолчал, склонив голову. Тишину то и дело нарушали тяжелые охи и подавленные вздохи. Сцена медленно погрузилась во мрак. На экране появились кадры мемориала. С первыми же тактами печальной музыки зал дружно встал. В минуту молчания луч прожектора высветил на сцене согбенную фигуру женщины в белом одеянии и свечой в дрожащих руках – символ неугасаемой материнской скорби. Митрофанов нервно сжимал и разжимал пальцы рук. Ада незаметно приложила к глазам платок. Маша, дрожа от волнения, смотрела на Тополевского. Он был мрачнее тучи. Сердце женщины сжалось от боли и сострадания.

По традиции Маша уходила из ГДО в числе последних. Убрав в сумочку туфли, она попрощалась со сторожем и посмотрела на часы.

– Сын заждался? – уточнил из-за спины Тищук.

– Пока он в школе, прогуляюсь у озера…

Какое-то время журналистка бродила в одиночестве, избегая знакомых лиц, а когда в парке стали попадаться веселые компании и влюбленные парочки, поспешила скрыться в глубине пустынной аллеи. Желание побыть наедине с собой привело ее на берег озера, но на излюбленной заброшенной скамейке целовались спрятавшиеся от людских глаз старшеклассники. Маше стало неловко подсматривать за чужим счастьем, и она спустилась к самой кромке воды. Свежий воздух слегка пьянил и настраивал на лирический лад. Едва слышные всплески волн переместили ее во времена отрочества. Отчетливо вспомнился вдруг школьный поход на моторных лодках, брачный танец лебедей на зеркальной глади крошечного лесного озерца, в котором отражался нежно-розовый закат и палатка, переполненная головокружительным запахом медового клевера и свежескошенной травы. Влюбленный в нее мальчик никак не мог уснуть и осторожно вздыхал в спальном мешке по соседству. Машино сердечко волнительно трепетало в предчувствие чего-то значимого. И когда одноклассник осторожно прикоснулся губами к ее подрагивающей ладошке, из глаз девочки хлынули слезы. И были они такими чистыми и светлыми, что хотелось взлететь над землей и радостно парить вместе с тонкошеими журавлями, нашедшими приют на верхушках слегка покосившихся стожков. Эта платоническая любовь так и не получила продолжения, но минувшие с той поры годы ни разу не подарили ей ноту более высокого звучания!

С раннего детства Маша сторонилась шумных игр и веселых компаний. Какое-то время мать удивлялась ее замкнутости, но в конечном итоге уступила. Комсомольская юность выявила в девочке задатки лидера. Активное участие в жизни школы она принимала как данность, в тайне ожидая скорейшего завершения любого из мероприятий. Не изменили Машу и университетские годы.

Став душой студенческого коллектива, она тяготилась всеобщим вниманием и чувствовала себя комфортно лишь в тиши читального зала. Когда ее пригласили на заседание партийного бюро факультета и предложили заниматься общественной работой чуть активнее, обещая взамен орден по случаю университетского юбилея, Маша сделала выбор в пользу научного семинара. Но по выпуску без сожаления обменяла направление в аспирантуру на мандат обычной школьной учительницы. Молодой педагог и пятиклашки быстро нашли общий язык и просто обожали друг друга. Прекрасно ладила Маша и со старшеклассниками.

Но тревоги матери по поводу того, что дочь превращается в «синий чулок» и обрастает тетрадями, а также ехидные намеки соседей, мол-де «не иначе как девка с изъяном», подтолкнули Машу к замужеству. В глазах тещи Митя был неплохой партией: в годы ее молодости многие девушки мечтали выйти замуж за военного. Даже за вычетом алиментов благосостояние офицерской семьи было весьма значимым. Тем более что будущий зять вырос у нее на глазах и запомнился умным и покладистым парнем. Она так часто излагала Маше свою позицию, что дочь приняла правила игры и согласилась-таки уехать на край света. Но семейное спокойствие рухнуло в первый же вечер карточным домиком. Поверить в произошедшие с Митей метаморфозы было непросто, и терпеливая дочь многие годы скрывала от матери истинное положение семейных дел. Но случилось то, что случилось, и, в конце концов, надо было жить дальше. Благополучие сына стоило того.

Гром грянул, когда терпению Маши пришел конец, и она написала первое исковое заявление. Развод не входил в Митины планы. Поначалу он истерично хохотал и в ультимативной форме заявлял, что семья в ее сегодняшнем виде его вполне устраивает. Закатывая истерики и обещая жене небо в алмазах, а потом Варфоломеевскую, Вальпургиеву и все прочие исторические ночи вместе взятые, он требовал сохранения диспозиции в ее прежнем виде. И сдержал-таки свое обещание: после развода разъезжаться не стал, ежемесячно подавая на имя руководства рапорты, в которых требовал предоставления ему однокомнатной квартиры и незамедлительного выселения из гарнизона «указанного гражданского лица» в связи с острым дефицитом жилья для военнослужащих.

Когда в связи с призывом Маши на военную службу этот козырь был бит, Дмитрий перенес боевые действия на закрытую территорию. С завидным постоянством он приглашал в квартиру случайных собутыльников и устраивал пьяные дебоши, каждый из которых заканчивался скандальной разборкой. И хотя Маша с сыном закрывались в своей комнате, возможности отдохнуть у них не было. Женщина долго пыталась скрывать от посторонних глаз особенности своей семейной жизни, но вскоре убедилась, что утаить шило в мешке не удалось еще никому.

Маше советовали обратиться за помощью к всесильному шефу, человеку влиятельному и интеллигентному. Но ее профессиональные отношения с полковником стали непреодолимым барьером на этом пути. Онищенко был замполитом, а потому имел индульгенцию не только обсуждать семейные дела офицеров, но и вмешиваться в дальнейший ход событий. Будучи сам отменным семьянином, он всегда стоял на страже интересов женщин и детей. Маша, безусловно, ценила профессионализм и честность шефа, который без сомнения знал и любил свое дело, никогда не принимал и уж тем более не заказывал «коробки благодарностей» в частях, чурался подношений и расплачивался за каждую мелочь. Плюс ко всему он был широко образованным человеком и со всеми общался исключительно на языке классиков. Говорили, Онищенко втайне симпатизировал своей строптивой подчиненной, но никогда этого не выказывал. В результате постоянных трений рабочие противоречия Маши и полковника зашли так далеко, что лишили ее возможности просить у него помощи. Его постоянные вводные и следовавшие в конце рабочего дня приказы к утру подготовить неподъемный по объему материал то и дело сменялись требованием немедленно переделать написанное. И так из раза в раз, изо дня в день, из месяца в месяц.

Дождавшись, когда разойдется или вконец упьется Митина компания, Маша ночи напролет писала тексты экскурсий, теле– и радиопрограмм, доклады руководству всевозможных уровней, газетные статьи и концертные номера. Утверждение их содержания проходило болезненно и часто напоминало затяжные бои местного значения. По определению победа всегда была на стороне шефа, но Маша стоически боролась за каждое слово и даже паузу. Но более всего из колеи ее выбивала подготовка очередного праздничного шоу. Чтобы поразить конкурентов, неуемный полковник требовал создания очередного «шедевра». Придумывать что-либо абсолютно новое для очередного представления было все сложнее. Времени на сына, хозяйство и сон категорически не хватало. Изнуряющие многочасовые репетиции были лишь легкой разминкой их идеологического противостояния. Зная умение Маши рифмовать, полковник требовал переделывать тексты всех песен, звучавших со сцены. А это был добрый десяток новоявленных шлягеров. Журналистка писала подводки для ведущих, речевки для детсадовцев и приветственные слова для школьников, участвовала в оформлении сцены и делала подборку сопровождающего каждый музыкальный номер видеоряда. При этом экскурсии по музею, который она курировала, не отменялись, радиопередачи и телепрограммы продолжали выходить в эфир строго по графику, а в каждом номере городской газеты обязательно должен был появиться ее материал. Первые главы написанной ей о космодроме книги и вовсе стали параграфами учебников по истории области.