– Да ладно вам, не сочиняйте, - сказала.
– И простите, простите, не обращайте на меня внимания.

Она хотела сказать что-то еще, но не сказала, умолкла на полуслове, затихла, опять ушла в себя, в свои нелегкие, видно по всему, думы. Глебу даже стало страшно, показалось, что он не услышит от нее больше ни единого слова, и что промолчит она вот так до самого конца поездки. А когда, кстати, ей выходить? Какая станция ее? Когда она будет, через час, два, три?

В это время прогромыхала, открываясь, дверь, и в купе заглянуло сердитое лицо проводницы над кипой прижатого к груди постельного белья.

"Ну, вот почему двери всегда так грохочут, а проводницы такие сердитые?" - успело пронестись в голове Глеба до того, как хозяйка вагона осипшим от неизвестной причины голосом спросила:

– Постель брать будем?

Глеб посмотрел на девушку. Та поневоле и с видимой неохотой отмахнулась от своих мыслей и вновь обратилась к реальности.

– Постель?
– спросила она.
– Да, мне, пожалуйста, дайте.

– Будем, будем, - поддержал ее Глеб, внезапно радуясь ставшему очевидным факту, что попутчица, по крайней мере, скоро сходить с поезда не собирается.

Глеб поднялся, отобрал у проводницы два комплекта белья и сразу за них расплатился. Женщина напоследок бросила на него хмурый взгляд из-под бровей и сердито захлопнула дверь. Один комплект Глеб положил на диван рядом с девушкой, другой закинул на свою верхнюю полку напротив. Третий их попутчик, мужчина в белой кепке, все так же монументально спал. "Наверное, ему скоро", - подумал Глеб мимолетом и перестал о нем думать.

Когда он вернулся за стол, девушка протянула ему рубль - за постель: - Возьмите.

Глеб неожиданно сконфузился от неудобстваи ненужности этого рубля. Не зная, что с ним делать, чувствуя на себе взгляд девушки, он не смог от рубля отмахнуться. Взял деньги, едва взглянув на них, и положил на край стола. Вдруг почувствовал колкое беспокойство, и быстро спрятал бежево-зеленую банкноту под книгу на столе. И после всех этих манипуляций с рублем неожиданно покраснел. Разозлился на себя и, чтобы скрыть все свои переживания, напустился на девушку с вопросами.

– Можно вас спросить? Возвращаюсь к нашему разговору... А почему вы так настроены против жалости? Мне кажется, это не самое плохое чувство.

Глеб говорил быстро, словно боясь, как бы попутчица вновь не спряталась, не отгородилась от него своей тайной.

– Вы простите, что я снова на эту неприятную, наверное, для вас тему, но меня искренне удивляет ваше отношение к жалости. И не только ваше - если брать шире. Сейчас многие высказываются подобным образом. Модно, наверное. Они повторяют чужие слова, совсем не понимая и не помня, по какому случаю те были сказаны. К вам это, конечно, не относится. Вы, я вижу, искренни. Я так думаю, что жалостью нельзя обидеть. Обидно, и даже стыдно, быть жалким, но тот, кто жалок жалости как раз не вызывает, тут другое. И чем, кстати, вы предлагаете заменить жалость? Равнодушием?

– Только вот этого не надо, я не подхватываю ничьих слов!
– категорическим жестом открытой ладони отмела она от себя обвинения.
– Но я действительно не люблю жалости и не хочу ее по отношению к себе. Вот, кстати, а вам разве никогда не хотелось, чтобы окружающие были к вам равнодушны? Или, иными словами, чтобы оставили вас в покое? Нет? Значит, вам не понять меня, потому что у меня как раз такое состояние. Нет, что угодно, но жалости я не хочу!

– На Руси говорят, что если жалеет - значит любит. Разве это не верно?
– возразил Глеб.

– Ах, оставьте!
– устало махнула рукой девушка. Ей явно не хотелось разговаривать. Она замолчала и, отвернувшись к окну, словно впала в оцепенение, будто разглядев в ночной тьме то, что лишь ей одной там было дано разглядеть. Медленно тянулись, вязко текли, не растекаясь, минуты молчания. Глеб был раздосадован тем, как сложился разговор и ругал себя за то, что не так и не то говорил, и лишь зря расстроил человека. Мысли его были путанными, непричесанными, как говорила порой его мама, да оно и понятно: что-то с ним происходило необычное, неспокойно было на душе - откуда тут взяться гладким мыслям?

" Плохо все, не так, как хотелось, - ругал себя Глеб.
– Резкая она девчонка, словно вихрь. Опомниться не успеешь, а она тебе уже шею намылила и отшила. И все же кажется, что не всегда она такая. Такие глаза могут быть только у доброго человека. Глаза - зеркало души, а они у нее добрые, только грустные. Значит, она и сама добрая, просто сейчас тяжесть у нее на душе. Что-то нехорошее, видно, произошло, может, горе какое случилось. А в горе оно так, в горе человек одиночества ищет, если он сильный и гордый, чтобы переболело, чтобы выкипело. Гордый со своим горем один на один. Поэтому она и жалости не любит. Гордая. Только жалость-то все равно нужна, всем нужна, без нее никуда. Но вот почему мне кажется, что она может быть и доброй, и ласковой, и голос ее, и руки? Что это я на нее, строго говоря, запал? Что за волнения? Отчего я волнуюсь за нее, что мне за дело? Может... потому что в горе человек проявляется лучше, плохой он или хороший? В горе оно так..."