Отец пытался не обращать внимания на шумного попутчика, только из этого ничего не вышло. Глухой выводил немыслимые трели. Бах, несомненно, для себя перенял бы некоторые музыкальные приемы, случись ему ехать в поезде рядом с таким трубачом. Мало помалу, народ, не знавший трубных звуков, издаваемых гортаноглоткой глухого, оживился. До Отца стали доноситься предложения разбудить храпуна, не дававшего спать целому вагону, затем предложения выросли до угроз разорвать пасть засоне, а к кульминации действия, пассажиры отрядили гонца к проводницам с настоятельным требованием спустить мужика в окно, чтобы воцарился долгожданный покой. Проводницы, не имея желания распускать руки, вежливо попросили гонцов поговорить самим с попутчиком, на что те ответили резкими возражениями, сопровождающимися хлесткими недвусмысленными оскорблениями. Проводницы, возбужденные столь неурочным переполохом, разразились скандалом, не особо заботясь о нормативах лексики. Ругань стала принимать широкий размах, в который не были вовлечены лишь несколько человек, включая и глухонемого.

Сон окончательно прошел. Глаза перестали слипаться, Отец приподнялся на локте и с верхней багажной полки достал запасную засаленную подушку. Немного повертев ее в руке, со всей силы швырнул ею в бородатого храпуна, который и не подозревал, в какой конфликт невольно втянул весь вагон. Мужик резко вскочил на своей полке и заспанными глазами стал озираться вокруг, разглядывая недовольные лица пассажиров, взгляды которых были обращены к нему. Остановившись взором на Отце, мужик состроил ужасную недовольную гримасу. Ему стало понятно, кто стал причиной столь неприятного и преждевременного пробуждения. Отец решил не отставать от глухонемого и скорчил физиономию, самую страшную, на которую только была способна мимическая мускулатура. Чтобы закрепить эффект, Отец вывалил свой кулачище.

Бородач недовольно фыркнул и отвернулся от зрителей к окну. Воцарилось молчание. Скандал затих также внезапно, как и вспыхнул. Проводницы задернули шторы из шерстяного казенного одеяла. Старухи отвернулись к стенкам, шатающиеся хулиганствующие элементы заняли свои плацкарты, шум стих, только молодые, однажды разбуженные, не отвлекались от сладострастных поцелуев. Отец сделал попытку заснуть.

Сон не шел. Москва. Что ждет его в первопрестольной? Слишком часто за последнее время Отец с головой пускался в странствия, в успехе которых до конца не был уверен. Мелькнула в голове мысль слезть с поезда и вернуться назад в общагу. Этот вариант отпадал. Сейчас там дежурит федерал, который сейчас же, в эту же самую минуту лежит на нижней полке. Если смогли Отца вычислить один раз, значит, смогут и в другой. Федералу на оперативной службе не привыкать странствовать по эпохам и караулить свою жертву месяцами, если не годами. Нет, общага отпадает. Если Отец прибудет в Москву, за ним будет неусыпная слежка. Это однозначно. Федерал, который уже трижды отправлялся в прошлое, чтобы найти Отца, просто так не скажет: «Счастливо, Отец, живи, я от тебя, как и вся моя служба, отстаем, буде здраве!» Это исключено, потому, что не может быть никогда. Значит, Отцу уготована еще какая-то напасть, о которой он еще не знает. Стоит ли тогда ехать в Москву, чтобы снова стать пешкой в чьей-то игре? Наверное, нет. Только проблема заключается в следующем: поезд следует в Москву, а Отец едет в поезде. Расклад не удачный.

Глухонемой забылся от пережитой обиды и задремал. Сначала он издал нежный рев, который содрогнул вагон. Затем он, широко разинув пасть, издал рык, который с известными коррективами можно сравнить с воем сирены. Послышалось недовольное ворчание проснувшихся пассажиров. Новый раскат рыка пронесся по вагону, который не оставил никого из присутствующих равнодушным. Не повезло с попутчиком. Все двое суток терпеть это безобразие… Отец был крайне озадачен такой перспективой. Мало того, что к нему приставлен надзиратель из далекого будущего, так и этот несчастный, обделенный природой слухом, не добавлял радости к жизни. Зашевелились и проводницы, для которых паровозный гудок не был в новинку. Назревала вторая волна скандала, которая могла разразиться гражданской войной с выбрасыванием бородатого мужика в черноту ночи.

Отец вытянулся во весь рост, ногу перекинул через проход, разделяющий его и бородача, и лягнул его куда-то в живот. Глухонемой соскочил. Отец показал ему кулак. В вагоне воцарился мир. Не часто приходится быть миротворцем, тем более таким самым не миролюбивым способом. Бородач недовольно сверкнул глазами на Отца и, не понимая, почему Отец так агрессивно настроен, снова отвернулся в сторону. Понемногу в вагоне наступила тишина. Молодые, разбуженные новым взрывом дыхательного аппарата глухого, снова принялись целоваться и ерзать под простынями. Они, словно цирковые зайцы: стоит поднести к носу барабан, они начинают колотить по нему лапами. Малейший шорох или шум активировали у них условный рефлекс, выделяющий слюну и сосательные движения. В этом вагоне, наверное, только им был нипочем галактический храп глухого мужика.

Если провидение глухо к моей особе, думал Отец, значит, этот несчастный бородатый калека поедет со мной до самой Москвы. Только бы выжить. Только бы не сойти с ума.

–Отец, перестань несчастного пинать.– Зашипел с нижней полки федерал.

–Не пел давно и спел дрянно.– Парировал Отец и повернулся на бок.– Спи, уже.

Отец смотрел на проплывающие силуэты голых берез, растущих вдоль железной дороги. Едва освещенные дорожными фонарями, они выглядели убого, словно смотришь на худую доходную девицу в тоненьком пеньюаре на свет. Убогие лачуги, от которых не останется и следа через несколько веков, уныло провожали несущийся мимо поезд. Шлагбаумы, словно крепостные крестьяне, согнутые перед барином, перекрывали дороги, пересекающие железнодорожное полотно. Мелькали темные полосы речушек, засыпанных осенней листвой. Поля сменялись пролесками, затем снова поля, уходящие вдаль, в ночь на черные холмы, затем снова леса.

Отец начал, было, смыкать глаза, как раздался душераздирающий храп. Нет, такого вынести он уже не мог. Отец спустился со своей полки, влез в башмаки, которые оставил здесь же. Федерал молча наблюдал за всеми телодвижениями своего подопечного. Отец молча нацепил на себя куртку и шапку. Палыч молчал, но, с нескрываемым любопытством наблюдал.

–Покурю, пойду,– объяснил Отец.

Палыч так же молча пожал плечами. Назревал бунт. Отец прошел в тамбур мимо соскочивших маразматиков, перемалывающих кости несчастному глухому. Экспрессивно настроенные мужики планировали способ умерщвления заснувшего инвалида. Отец не стал прислушиваться к кровожадным мотивам, и проскользнул в железную клеть меж вагонов.

Достав сигарету, он жадно затянулся. Все-таки дорогие сигареты– это не окурки докуривать в сосновом чубуке.

Вспомнилась деревянная трубка, которую Отец вместе с Басмачом и Гуриком смастерили из ножки старого стула. Трубка получилась отвратительная и корявая, словно подагрические пальцы, с потеками старой сосновой смолы, а табачный аромат обретал привкус горелого матраца. В начале месяца, когда студентам раздавали стипендию, друзья курили хорошие сигареты с фильтром, потом, когда деньги оставались только на хлеб, переходили на дешевые без фильтра. А когда денег не оставалось вовсе (случалось это к середине месяца), доставалась трубка из-под кровати, где она пылилась все это время рядом с кошачьим туалетом, доставалась пепельница, которую заменяло небольшое жестяное ведро. Все значимые окурки изымались, табак терся в кисет, а оттуда направлялся в черную от смолы и жженого табака трубку. Затем кустарное изделие из ножки старого стула переходило из рук в руки, как переходящее красное знамя.