Герцогиня не успела додумать эту мысль — в камине что-то зашуршало, ее сердце бешено заколотилось — крысы! Отвратительные серые голохвостые создания! Они проникают всюду, бегают, вынюхивают, шуршат, попискивают, не обращая внимания на людей, даже забираются в камины и каминные трубы, каким-то необъяснимым образом предчувствуя, когда слуги собираются затопить, и тогда преспокойно убегают. Мысли вернулись к иезуиту. Что же получается? Ее родственник, кардинал и первый министр Испании, не доверял ей и, поручая ответственнейшее дело, приставил соглядатая? Кровь бросилась в голову. Зачем она согласилась? Как удалось кардиналу уговорить ее? Впрочем, ничего не было сказано впрямую, но с самого начала они — а теперь, как выяснилось, и этот пронырливый иезуит, — знали и понимали, для чего она едет в Париж и какими средствами будет добиваться поставленной цели. Омерзительно! Почему раньше ей не приходило в голову, как дурно пахнет вся эта затея, какими бы высокими словами о долге перед Родиной не прикрывалось все! Она должна предать подругу юных лет, королеву Анну, соблазнить и предать короля Людовика. И только потому, что ей встретился Арамис, она задумалась о нравственной стороне поручения кардинала Оливареса. Но вот ведь парадокс — если бы не это поручение, она бы никогда не познала самую прекрасную, удивительную любовь в своей многогрешной жизни. Все связи с мужчинами, бывшие у нее до сих пор, лишь успокаивали страждущую плоть, не находившую успокоения в супружеской постели, и не затрагивали сердца.

Ей захотелось послать все к черту — она набожно перекрестилась — и помчаться к Арамису, в его скромное, но уютное гнездышко, в его объятия. Он, наверное, уже сменился с дежурства и радостно встретит ее под ворчание похожего на бабу Базена и, конечно же, пошлет его за вином, а сам увлечет ее к просторной кровати, начнет раздевать умело, неторопливо, перемежая все поцелуями, а затем, уложив нагую под тяжелые простыни бельгийского полотна, станет раздеваться сам, размеренными движениями разжигая в ней нетерпение, а когда, наконец, ляжет рядом, она сможет провести кончиками пальцев по его гладкой, упругой, нежной коже, ощущая его стальные мускулы, и услышит тяжкие, частые удары сердца…

В камине опять что-то зашуршало, сладостные видения, спугнутые крысиной возней, улетучились, герцогиня схватила каминную кочергу и яростно стукнула по решетке…

Глава 24

Кардинал Ришелье медленно шел по бесконечно длинному коридору своего дворца, направляясь к кабинету. Он безумно устал, и поскольку никто не сопровождал его, кроме преданного секретаря-монаха, он позволил себе немного расслабиться: ссутулился и приволакивал правую ногу, помятую несколько лет назад при падении убитой под ним лошади во время осады Ла Рошели. Три часа он допрашивал, вернее, по-отечески беседовал со швейцарцами, охранявшими замок в Компьене в ту злополучную ночь, когда сбежала королева-мать. Вначале с каждым в отдельности, потом со всеми четырьмя вместе. Но швейцарцы, страстно желавшие помочь ему в расследовании и тем самым хоть как-то обелиться в его глазах, ничего существенного рассказать не могли. Было ясно только одно: кто-то, нечеловечески сильный, придушил и связал вначале первых двух часовых, далеко не младенцев, а затем и вторую пару. Правда, один из швейцарцев утверждал, что нападавших было двое, и что второй был столь же силен, как первый. Но никто не видел лиц гиганта или гигантов. Вначале оглушили, скорее всего, ударом кулака по голове, затем связали и уложили в кустах, лицом в землю. И все в полной тишине.

— Так все же, сколько было нападавших — один или двое? — спросил кардинал перед тем, как отпустить солдат.

— Твое, — сказал один солдат.

— Отин, — сказали трое других.

— Отин, потом еще отин, — уточнил самый сообразительный из четверых.

— Ну, это потом, — поправил его первый.

— Когда “потом”? — быстро спросил кардинал.

— Когта тащили ф кусты.

— Когта тащили ф кусты, было еще твое, — возразил самый толстый.

— Получается, всего было трое? — уточнил кардинал.

— Нет, всего пыло четыре, — сказал самый сообразительный.

— Откуда взялся четвертый? — спросил кардинал.

— Из парка, — сказал самый сообразительный.

— Так сколько же было нападавших?

— Твое.

— Нет, отин.

— Отин, потом еще отин…

Отчаявшись добиться хоть каких-либо сведений, которые дали бы ему пищу для размышлений, кардинал велел отпустить швейцарцев и выдать им по паре пистолей за причиненные допросами неудобства. Они, в конце концов, не были ни в чем виноваты. Виновен был тот идиот, который распорядился предоставить королеве-матери полную свободу внутри замка и выставить охрану только снаружи, а пехотный полк, предназначенный то ли охранять, то ли сторожить ее, отвести в город. Кардинал запамятовал, что это распоряжение отдал он сам, вмешавшись в приказы короля. Впрочем, человеку вообще свойственно забывать о своих ошибках…

Сидя у камина в своем кабинете,, кардинал закрыл глаза, вызывая в памяти невысокие стены и угловые башни Компьенского замка и полузасыпанный ров, в котором, по словам солдат, лежал стонущий человек, внезапно превратившийся в Геркулеса. Но почему все время крутится в голове цифра “четыре”? Ведь ее только раз назвал один из швейцарцев. Четыре…

Он помешал пламенеющие угли в камине причудливо изогнутой тизоньеркой, легкомысленным подарком королевы-матери, знающей о его любви к открытым очагам и живому пламени. Серебряная ручка тизоньерки была выполнена в виде полуобнаженной женской фигурки, изящные изгибы которой удивительно удобно укладывались в ладонь. На что намекала своим подарком хитроумная Медичи, он так и не понял, хотя связь между функцией тизоньерки — ворошить угли — и женской фигуркой на ручке была очевидна.

Значит, старуха осмелилась и выбралась через окно. Не нужно быть провидцем, чтобы предположить, что на какое-то время именно она будет героиней сплетен и пересудов при всех европейских дворах. А он, соответственно, станет отрицательным героем всяческих историй. Тем более что за последнее время от него убежали две женщины — воспоминание о часах, проведенных в одиночестве на Гревской площади в ожидании казни портрета мадемуазель де Фаржи, до сих пор сидели в его душе отравленной занозой!

В дверь постучали.

— Да! — громко сказал он, не поворачивая головы.

Вошел секретарь-монах и доложил:

— К вам брат Бартоломео, ваше высокопреосвященство. Утверждает, что у него очень важное сообщение.

— Пусть войдет, — сказал кардинал, и на лице его, обычно бесстрастном, промелькнула заинтересованность: что могло произойти такого в доме прекрасной испанки, что брат Бартоломео решил прибежать во дворец?

Вошел монах-доминиканец.

“Тень, а не человек”, — сказал в свое время граф де Рошфор, представляя его кардиналу.