— А, — сказал, закалывая гульфик, Эдмондо, — совесть моя пожаловала. Садись, совесть моя, гостем будешь на этом празднике поруганной чести.

Только тут Алонсо заметил у ног Эдмондо на две трети опустошенный галлон дешевого Мальвинского.

— Ну вот, ты к тому же и пьян…

— Пьян, Лонсето, этим можешь быть только ты. Вы, северяне, своей чачей нажирались, как последние скоты, и думаете, что все так. Голубчик ты мой, на юге пьют с рассуждением, помнят, что еще недавно у каждого было по четыре жены… и каждой надо было картошку натереть… Пой, чего замолчала… Ну, маран ата! тряси титькой в такт.

— Сеньор Кеведо! Эдмондо де Кеведо-и-Вильегас! — Алонсо почувствовал, как к горлу подступила желчь. Чтоб продолжать, он должен был сплюнуть. — Именем короля и по приказанию коррехидора города Толедо я пришел арестовать вас и доставить в «Королевскую Скамью». Вашу шпагу, сударь, и благоволите следовать за мной.

Эдмондо почему-то не удивился, словно ждал этого.

— Вот моя шпага, — сказал он, беря ее в руки. — А ну-ка отними!

Он встал в позицию (как в наше время говорилось — позитуру), щегольски взмахнув шпагой, так что ножны, отлетев, гулко ударились о каменную притолоку. Алонсо попытался столь же эффектно избавиться от ножен, но они застряли у него на середине шпаги, что считалось дурным предзнаменованием. Не спасовав — по крайней мере, внешне — он проговорил, в ответ на смешок противника:

— Все эти пьяные выкрутасы не имеют ничего общего с настоящим фехтованием. Поражать в пах из положения ан-гард — вот это искусство.

Зато со второй попытки ножны не просто слетели с клинка, но вылетели в окно через неплотно опущенный ставень — к тому же с меткостью непредусмотренной, судя по крикам и плачу, донесшимся с улицы в следующее мгновение.

— Ваше счастье, сеньор клоун, что вы не угодили в меня. Тогда б я набил вам морду, вместо того, чтобы марать о вас шпагу.

Алонсо сильно побледнел: у человека храброго бледность является признаком дикой злобы (так, по крайней мере, утверждал Проспер Мериме). Затем они расположились на противоположных точках воображаемого круга, вступая в него лишь для нанесения удара, а в остальном практически топчась на месте, поскольку оба, примерные ученики Карансы, стремились воспрепятствовать движению друг друга по часовой стрелке. Одновременно между ними происходил обмен «любезностями», которые обрывались на полуслове, и многоточием служило «дзинь-дзинь», после чего приятная беседа возобновлялась.

— Ну, что же вы меня не поражаете в пах из положения ан-гард?

— Поменяйте руку, я подожду.

— Бедняга, умереть таким молодым… дегаже, сейчас последует «испанская мельница».

— …Сказал Дон-Кихот. Дегаже…

— А если мы двоечкой…

— Нет уж, теперь мы двоечкой… бита!

Девы радости, забившиеся было в щели, как два таракана, выползли примерно на четверть туловища и синхронно поводили глазами — туда-сюда — будто теннисный мячик летал через сетку — тогда как слепые решили бы, что попали на турнир им. Вилана.[9]

— Вы уже исписали все стены — дзинь-дзинь — в сортире у моего батюшки, мосье поэт?

— Почему бы вам не обзавестись ятаганом… moyenne с переходом на четверть окружности…

— Во гробе том, голубчик.

— Фамильный ятаган вам был бы больше к лицу, чем шпага.

— Ты поговори мне, сука…

— Я имею в виду ятаган, что достался бы вам от дедушки по материнской линии… четверочка…

Долго они не могли сделать друг другу никакого вреда, с удручающим однообразием поочередно производя выпады, которые неизменно парировались — таким макаром можно было впрямь биться «три дня и три ночи».

Алонсо психанул первым (как ни странно — не Эдмондо). Бескровными губами он прошептал: «Liscio di spada 'e cavare alla vita» — итальянские фехтовальщики так называли силовой прием, когда противники, сойдясь лицом к лицу и скрестив у рукоятий вздыбленные шпаги, мерились крепостью мускулов. Тот, кому удавалось отвести оружие врага, вдруг резким ударом выбивал его из рук.

— Ich bin f"ur dich zu stark, — Эдмондо обожал ввернуть фразочку на незнакомом языке, что на первых порах вводило в заблуждение; так же, как и улыбкой своей он вводил в заблуждение, открывая ряд белых отборных зубов: мечта низальщицы четок!.. а по существу, давно прогнивший забор.

Теперь, войдя, условно говоря, «в клинч», сражавшиеся не знали, как из него выйти.

— Ну что, не Геракл? — процедил сквозь зубы Алонсо. Его бледное чело было заткано соленым бисером, он нещадно кряхтел.

— Не пёрни, — Эдмондо и сам-то от натуги стал вишневого цвета. Чувствуя, что все — больше не может, он купил минутный роздых ценою непомерной, сказав: — Радуйся, что я с тобой без платочка дерусь…

— С платочком хочешь? Изволь.

Драться с платочком значило скрестить шпаги, одновременно сжимая в зубах концы шали (снятой, по возможности, с тех самых плечиков, из-за которых велась дуэль).

Но прежде из последних и невесть откуда взятых сил (так транжирят уже тебе не принадлежащее) оба попытались разоружить друг друга описанным ранее способом. Более чем успешно! Рапиры разлетелись в противоположные стороны: одна туда, где пряталась Розитка, другая — прямо в руки Бланке. Прикажете смеяться?

С деланной яростью, будто ею измерялось мужество, дуэлянты переводили дыхание.

— Шпаги!

Девушки робко возвратили сии смертоносные жезлы чести новым Аяксу и Гектору.

— Подать нам шаль!