— Ну ладно, — сказал он мягко, — будем говорить по-русски. Еще лучше. Ничего не бойтесь. Здесь вам ничто не угрожает. Вы попали в надежные руки.

На меня смотрели усталые глаза человека средних лет. Кем бы он ни был, не имело никакого смысла продолжать разыгрывать немоту; что же касается моего пола — это, как известно, не было секретом ни для него, ни для его хозяина. Так как же скрыть хотя бы мое происхождение? Может, прикинуться армянкой?

— Но я хочу знать, где нахожусь, — заговорила я, коверкая свою и без того отнюдь не безукоризненную русскую речь.

Шофер приложил палец к губам, и дверь моей каморки снова защелкнулась снаружи.

Дрожа всем телом, то и дело озираясь на дверь, я помылась, натянула на себя все, что было для меня приготовлено, и…

Я на чердаке. Через весь чердак протянута веревка. Толстая крученая веревка. Я сдираю с нее белье, швыряю его на пол, пытаюсь поймать конец веревки. Но у веревки нет конца. Одни тугие узлы. Веревка сплошь из узлов. Мои пальцы уже в крови, а ни один узел не поддается.

— Зубами, дитя мое, перекуси их зубами. А потом вокруг шеи. Так, дитя мое, зубами, зубами… Надо перекусить…

«Мамочка, зачем мне оборачивать веревку вокруг шеи? Я не хочу… И зубами не хочу… Зачем мне ее перекусывать?..» — «Перекусить, перекусить…»

Я открываю глаза. И лицо мое, и подушка мокры от слез.

— Я принес перекусить, — надо мной стоит шофер и трясет меня за плечо. — Поешьте и тогда можете спать сколько душе угодно. Сегодня я вас больше не потревожу.

Сказал и исчез.

Растерянная, едва очнувшаяся от своего короткого сна, я все же сразу набросилась на еду. Маленький столик вплотную придвинут к моей постели. На одной тарелке два ломтика черного хлеба, в стороне несколько кусочков селедки. На другой — немного мясного крошева, чашечка кофе.

Все это я проглотила в один момент, почти не замечая, что именно глотаю. Взглянула на столик — нет ли там еще чего-нибудь, потому что голода я так и не утолила, — снова откинулась на подушку и погрузилась в сон.

Сколько я проспала — не знаю.

Все тот же куб. Все так же скудно светит маленькая электрическая лампочка под потолком. На столике у постели — две тарелки, вылизанные дочиста, ни крошки не обронила. Но голода в этот момент я уже не чувствовала. Только немыслимую жажду — воды, воды, хоть глоток… И тут я вспомнила, какой пир мне закатили в этой коробке, отрезавшей меня от мира. Селедка… Почему они пичкали меня селедкой? Не иначе — умысел. Решили погубить меня жаждой. Я смотрю на тарелки и делаю еще одно открытие: ни вилки, ни ножа. Даже чайной ложечки не дали. Я ела жаркое. Из свежего мяса. Но почему оно было так мелко накрошено? И жевать не надо — только проглотить. В чем дело?

Снова бесшумно открывается дверь. Снова таз с водой, и к ней — зубная щетка и тюбик пасты. Шофер убирает тарелки со стола и эмалированный ночной горшок из-под кушетки. И об этом позаботился. Минуту спустя принес мне еды и питья — порцию, вполне достаточную для ослабевшего, изголодавшегося человека. И снова кусочек селедки на тарелке. Я смотрю на нее испуганно. Боюсь прикоснуться к ней. До чего глупа я была! Невинная селедка казалась мне самым опасным врагом. Откуда мне было знать тогда, что сильно истощенным людям в первое время дают селедку. В кусочке селедки я видела страшнейшую угрозу. У меня закружилась голова. Столик вместе с белым пятном тарелки оторвались от земли. Улетают от меня. И с ними — кусочек селедки, та малость, что могла хоть немного унять мой голод, который продолжал мытарить меня. Пальцы сами потянулись за селедкой, и я, не разжевывая, проглотила ее без хлеба.

Раз от разу меня кормили все лучше. Мои трапезы служили мне для отсчета дней. Завтрак, обед, ужин — день. Завтрак, обед, ужин — еще день. Так я насчитала шесть дней. При каждом появлении моего прислужника я пыталась вытянуть из него хоть слово. Но безуспешно. Только палец к губам: «Тсс…»

Что я за эти шесть дней пережила, что передумала, об этом не стану распространяться. Ведь я не собираюсь перед Вами оправдываться. Напротив, хочу внушить отвращение к себе, которое вполне заслужила. Я знаю, что мне нелегко этого добиться, потому что — горе мне! — я ведь красивая! А красоте многое прощается…

Жутко мне было, ох как жутко! От тишины, от чистоты, от сытной еды без вилки и ножа. Но я продолжала принимать яства от кого-то, кто не удостаивал меня словом, кто держал меня в клетке. Все проглатывала, ни крошки не оставляла. Целыми днями я валялась в своей белоснежной постели. Спала. Все время спала. Открывала глаза, содрогалась от ужаса и снова спала. И снова ела, и подчас со стыдом признавалась себе, что испытываю удовольствие, набираясь сил.

Тем не менее я ни на миг не забывала о существовании того, кто наверняка виноват в зловещем молчании моего служителя и охранника. День и ночь, то есть в промежутки между одной едой и другой, и во сне и наяву, мне мерещился взгляд, которым тот смотрел на мои ноги, издевательский и оценивающий. Но в неполных восемнадцать лет, несмотря на все, что мне пришлось увидеть и пережить, во мне еще трепыхалась гимназистка, балованная единственная дочь, невинное дитя — то, чем я была дома. Вот эта гимназистка, жившая во мне, мечтательная и наивная, в минуты наибольшего отчаяния внушала мне, что со мною произошло чудо из волшебной сказки, что я попала в заколдованный замок. Здесь меня хотят спасти. Неужели нет людей среди немцев? К тому же откуда мне известно, что он немец? Может, только форма немецкая? А что на ноги мои так глядел — а вдруг просто жалость была в этом взгляде? Как благородно, что он не показывается мне на глаза. Боится меня испугать и не желает изъявлений благодарности.

Жалость? Ради чего? Разве я не понимала, что загнана в клетку, — в клетку вроде тех, где откармливают птицу перед битьем. Так пропади она пропадом — гимназистка, балованное дитя! Нет для меня оправдания. Я осквернена. С того самого мгновенья, как приняла первую крошку хлеба из их рук, как их пахучее мыло коснулось моей кожи, как я в первый раз заснула на их белой накрахмаленной простыне, я осквернена. С той самой ночи я проклята навсегда, во веки веков.

Да, теперь Вы убедитесь, как низко я пала. Я во всех подробностях расскажу Вам то, в чем, сохрани я хоть каплю целомудрия, не в силах была бы признаться. Женщина, губы которой решаются произнести такое — какая разница, губы это или перо и бумага, — и к тому же еще мужчине, чужому мужчине, такая женщина пропащая. Не только на этого мужчину, ни на кого из сыновей Адама ей уже не поднять глаз. Лучше бы ей вообще на белый свет не родиться.