Она уговаривала Андрея писать только самое искреннее. Он оборонялся аргументами о вкусах нынешнего общества, но она настаивала. Лишь самое-самое близкое, отчего рвётся его душа. Или прекратит помогать. Казалось, эта девица смотрела сквозь слова, раз удивительно точно угадывала степень искренности. Андрей давно понял, Валя ясновидящая. Инопланетянка, как и он. Только если он с планеты войн, страданий и душевных мук, она — с планеты света, свободных птиц с золотистыми крыльями и чарующими трелями. Инородность отдаляла обоих от Земли, но сближала друг с другом.

Андрей не сразу осознал, что бросил пить. Даже стыдился показаться Валентине с бутылкой — вдруг она уйдёт? Знал — вряд ли (ведь его Валечка никогда не бросает людей в беде!), но продолжал бояться. И без неё не пил. Бросил раз и навсегда. Стипендия последних университетских лет вдруг начала тратиться на букеты розовых роз. Удивит ли кого-либо любовь женщин к розам и розовому цвету? Отнюдь. Андрей и сам полюбил эти цветы.

Никто из дальних знакомых не понимал его пылкой любви к пухлому созданию с простым лицом и светлыми, жидкими волосами. Взрослый ребёнок с наивной улыбкой, Валентина не умела поддержать разговоры о рутине, политические дебаты и щекотливые сплетни. Но Андрей кружил возле неё, готовый осыпать лепестками. Чего, однако, не делал по её же просьбе не портить цветы. Их и так оторвали от почвы и воды.

А зёрна его писательского таланта прорастали и неумолимо тянулись ввысь. Валентина торжествовала — искренность тоже умеет приносить доход. Самые её глубины, где бездна не чёрная, как смерть, а светлая, как небеса. Такая, вытащенная из души Андрея кровью и потом, и окупилась внезапными гонораром и славой. Ступень за ступенью молодой гений преодолевал карьерную лестницу и почти добрался до пика. Знался с известнейшими литературными деятелями, сделал фамилию гремящей в воздухе, даже купил дом! В который и привёл «свою Валечку», сделав её Валентиной Лиховской.

Возымел ли он дружбу с кем-либо, кроме собственной жены? Ни с кем из литераторов — их он считал соперниками. Зато по совершенной случайности сблизился с совершенно случайным Виталием. Добродушный грузчик без великих планов на жизнь, однако, ни коим образом с искусством не пересекался (исключая, разумеется, дружбу с писателем). Андрей врывался к нему в квартиру без предупреждения, распалялся и жаловался на весь белый свет, даже если девяносто его процентов не причинило сей скромной персоне и малейшего вреда. Странно или нет, но простодушное пожимание Виталия плечами вкупе со всеобъемлющим «Да забей ты, Андрюх, там, вон, футбол по телику идёт» действовало поистине целительно.

Казалось, за юношеские мучения жизнь оплатила Лиховскому сполна. Теперь её сладость напоминала суфле, которое, вероятно, не кончится. И семья, и творчество, и слава. Повесть за повестью, каждую «курировала» Валентина, говоря ясновидением наперёд — достаточно ли она успешна.

Трещина стала заметна далеко не сразу. Жизнь шла, машины ездили, повести писались… Андрей менялся. Если он расправил плечи, выучился блестящим манерам, красноречию и уговорил притихших за спиной чертей стать его обаянием, то Валентина застопорилась в наивном детстве. Андрей нисколько не осуждал её за сказки — нет, по-прежнему радовался, беря в руки новую рукопись. Однако трещина разрасталась и разрасталась… расколов семью восемь дней назад. Причина разрыва занимала заслуженное первое место по прозаичности.

Подноготная воздушного, милого и наивного чуда. Бесформенное, почти бесцветное внешнее обличье. Глаза и чувства Андрея получали слишком много роскоши. Переполнились. «Болото и гербарий» — в шутку окрестил излюбленную цветовую гамму жены Андрей. А от подобных шуток дело медленно, но верно шло дальше. Он, поднявшийся над внутренними противоречиями, присущими всякой творческой натуре, небогатым происхождением и юношеской привычкой пить, медленно терял терпимость. Ко всему и вся. Перестал брать жену на светские приёмы, спорил и больше не давал ей приближаться к своим рассказам. Она смиренно проглотила решение мужа и перестала помогать, молча выполняя обязанности примерной жены. Между ними наступило долгое, вязкое молчание. Валентина стала Андрею не та. И детские капризы их дочери его только раздражали. Всё валилось из рук, словно мокрая скользкая посуда. Просачивалось сквозь пальцы мелкими песчинками — то, что строилось годами. Дом Лиховских медленно терял тепло, и не помогал ни один камин. Даже старинный, сказочный.

И если Валентина копила обиду, Андрей не замыкался. Напротив: проводил всё больше времени на литературных вечерах, приглашал друзей (некогда именовавшихся, странно то или нет, соперниками), выпивал и веселился. Женщины гораздо привлекательнее Валентины окружали его, статного, гордого и красноречивого мужчину. Андрей не был похож на мать, вероятнее всего — пошёл в отца угольно-чёрными волосами, мощной, но характерной челюстью и ехидной мимикой, насмехавшейся над окружением. В золотистом мареве богемной жизни он спросил себя — ведь ничего не случится от связи с молодой, но многообещающей поэтессой? Стройной, кокетливой и изящной, чьи чары одурманили Андрея, подобно сигаретному дыму. Столь постылому и привлекательному одновременно. Полгода избавлялся от вопросов Вали тремя словами — он у Виталика. А сам горел от страсти к молодому, свежему и красивому, дьявольски-красивому телу. С Валей он не смел говорить об аморальном — с поэтессой мог говорить о чём угодно. Валентина слишком высока, «небесна», а может, и попросту глупа. Да! Глупа. Словно ребёнок. К ней хорошо возвращаться после тяжёлого дня, от неё хорошо принимать чашку горячего чая. Таких, как Валя, лучше приберечь для дома, а потому он и не думал разводиться. Даже улыбался по приходу в дом, обнимал и теплел.

И искренне полагал — день, когда она перестанет верить его походам к Виталику, не настанет никогда.

Недооценить её оказалось довольно просто. И он повёлся.

Вместе с запиской об уходе Валентина, казалось, не утратившая истинно-женского ясновидения, выложила все любовные послания в сложенных надвое бумажках, что поэтесса вкладывала Андрею во внутренние карманы пиджаков.

Больше всего Андрей сокрушался, что сам не находил послания в пиджаках. Ещё бы, ведь это так поэтично — делать любимому мужчине сюрприз. Во внутренний карман! Горе-любовник никогда ими не пользовался.