Дым на заднем дворе испуганно захрапел и заметался, рискуя сорваться с привязи. Но Матей занялся другим — он отстегнул с седла флягу с красным вином и вернулся на порог дома. Как только он это сделал и встал, держа в одной руке флягу, в другой чашу со свечой, перед ним словно бы из-под земли выросло с полдюжины волколаков. Один из них, черный и крупный, с горящими глазами, вышел вперед.

— Чего ты ждешь? — Спросил его насмешливо Матей, предварительно зубами открыв флягу и вылив ее содержимое в чашу, чуть не загасив свечу, высившуюся теперь из вина, как Хиль-де-Винтер посреди моря.

Волчьи глаза, похожие на две круглые маленькие лампы, наблюдали за каждым движением герцога. Волколак, а это, несомненно, был он, молчал, оставаясь на том месте, где остановился.

Матей не стал затягивать свой ритуал. Не выпуская чашу из рук, он расстегнул пояс и острой, как бритва, застежкой, порезал пальцы. Кровь окрасила пояс в красный цвет, но он стиснул зубы и окунул пальцы в вино.

Эритринский маг сказал вслух всего одно слово, но мощь его была такова, что сильный внезапный порыв ветра едва не затушил свечу. Волколаки бросились прочь, врассыпную, и только один из них, тот, что подошел ближе всех к Матею, остался стоять на месте, как вкопанный. Он по-прежнему не произнес ни слова, и его и без того круглые глаза еще более округлились.

— Прочь! — Крикнул Матей и одновременно выплеснул содержимое бокала в сторону черного волколака.

Зверь, если его можно было так назвать, взвизгнул, как раненная собака, шерсть его поднялась дыбом, он оскалил зубы, затем повернулся и исчез под пологом леса. Матею показалось, что он увидел его светящиеся глаза где-то под деревьями метрах в двадцати, но тут же подумал, что это — его разыгравшееся воображение. Волколаки обычно не смели даже обернуться после заклятья на крови, не то что вернуться и напасть.

Остаток дня герцога Эритринского прошел без происшествий. Он набрал воды в колодце, отпил из бадейки сам и позаботился о коне. Жаль, но в хижине не нашлось ничего съестного, а ехать в «Золотой клен», находившийся в нескольких километрах отсюда, ближе к побережью, он не посчитал безопасным. Он еще помнил те горящие глаза волколака у порога, и благоразумно решил не покидать хижины.

Покончив с мелкими делами, он не лег в постель. За разбитым окошком ночь наступала на Ульмский лес, и Матей Эритринский зажег свечу. Он присел за выскобленным, изъеденным древоточцем столом, и в его руках откуда ни возьмись появился пасьянс.

Пасьянс состоял из почти квадратных, потертых, но очень искусно разрисованных карточек. На обороте каждой из них было изображено море и исчезающий в рассветном зареве месяц, и все это окружал сложный орнамент, нанесенный золотом.

Неизвестно, были ли это карты таро, а может, какие другие, но Матей умело перетасовал их и собрался уже разложить пасьянс на весь стол, как внезапно из колоды выпала карта. Он посчитал ее ответом на свой вопрос и, отложив остальные карты, медленно перевернул ее, опасаясь, как бы она ни сулила чего плохого. На карте был изображен отшельник, сидящий в темной пещере.

— Одиночество. — Сказал сам себе герцог, разглядывая карту. — Смирение и Одиночество. Что ж, я уже начинаю привыкать и к тому, и к другому.

Убрав карту в колоду, он затушил свечу и лег спать, закутавшись в теплую овчину-покрывало.

Наутро Матей задал побольше корма Дыму, а сам пешим ходом отправился в чащу леса в поисках еды. Лето было в разгаре, так что на благородные грибы еще можно было не надеяться. Зато дальше в горы можно было найти чернику. Но у Матея не было никакого желания отходить далеко от хижины, на которую он наложил оберег от всякой нечисти, и он предпочел заняться поисками дичи неподалеку.

Пробираясь сквозь заросли молодых деревьев, он осматривал их верхушки в надежде увидеть хоть какую-нибудь птичку. Но природа сегодня не была благосклонна к нему, только воробьи и крошки-корольки своим щебетаньем нарушали покой леса.

Герцог проклинал Рокберна за то, что при аресте у него отняли его любимый фламберг. Разумеется, он не многим был бы сейчас полезен, разве что мог защитить при встрече с кабаном. Но все равно Матею было тяжело думать о том, что его меч, его самый любимый меч, находится в руках у подлого человека. И хотя клинок был почти в метр с четвертью длиной, Матей при своем росте не находил его неудобным, точно также, как и излишняя грузность и массивность еще одного его любимца — Дыма — также не казалась ему недостатком.

Итак, из оружия при герцоге сейчас не было ничего, кроме Слова. По всей видимости, он надеялся применить к своей жертве мрачное заклинание остановки сердца.

Сам того не подозревая, он вышел к Эвстену. Горная река разливалась здесь, образуя глубокую заводь с камышом. Над нею низко нависали ветви ив, купаясь в прозрачной воде и скрывая его от посторонних глаз с противоположного берега. Заводь кое-где поросла ряской, и можно было надеяться на встречу с ее любителями — дикими утками. Как только он услышал кряканье, то с быстротой молнии вынырнул из своего укрытия, наметил жертву и, вперив в нее взгляд, произнес нужные слова. Утка, слабо взмахнув крылом, затихла и поплыла вниз по течению, увлекаемая водами Эвстена. Матей быстро сбросил с себя всю одежду и, бросившись в ледяную воду, поплыл за добычей.